Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

В минувшем веке норвежцы промышляли селедку в различных фьордах Исландии примитивными способами при неровных результатах. В иные годы бочки и кошельки оказывались полны, а затем приходило бесселедочное лето, льды на море, кораблекрушения. А сейчас, видимо, надо было попытаться снова, на новом месте и более интенсивными методами, чем раньше. До сегюльфьордцев раньше доходили лишь смутные слухи об этом «исландском приключении» норвежцев, а об их новых планах им совсем не было известно.

Хреппоправитель наскоро оделся и теперь поджидал в конце причала (одна нога на твердом берегу) в своем официальном костюме – синем пальто с золотыми пуговицами и фуражке в том же стиле. Ему, вероятно, показалось чересчур дерзким стоять на краю причала, поэтому он поджидал в дальнем конце, как ласково-напряженный жених в церкви ждет, когда же будущее выйдет на это место событий – на эту сцену, ведь от корабля в сторону причала уже полетела шлюпка. Может быть, Хавстейнн и осознавал, что из сотни хреппоправителей Северной Исландии именно он оказался избранным встретить новые времена, новую эпоху – потому что сюда явно явился сам Двадцатый век во всей своей мощи, на всех парусах – тот самый, который в заключительные месяцы своего первого года проплыл мимо фьорда и его жителей. И может быть, хреппоправитель ожидал, что воплощением новых времен будет юный нездешний световой дух, какой-нибудь технически мыслящий сверхчеловек из этого диковинного мира рей и парусов. Но история никогда не разворачивается так, как пишут в исторических книжках, и лик каждого мига – всегда сверхточный слепок того, чего мы как раз не ждем, – и сейчас на причал ступил такой знакомый широкобрюхий и пухлолицый ровесник хреппоправителя в капитанской фуражке – вбежал на причал с трубкой в зубах и короткими штанинами, трепыхающимися при его колченогих шагах. – God dag! – поздоровался норвежец и пожал руку властительным рукопожатием, которое разом сказало все:

«Мы прибыли, скажите нам за это спасибо, и мы останемся здесь в последующие годы или даже десятилетия; сбор платить мы будем, не сомневайтесь, но не сомневайтесь также и в нашем праве устроить здесь свою базу, потому что – у вас самих-то что есть? – Ничего! Но конечно, это все будет сопровождаться конфликтами, столкновениями, дебошами, драками, особенно если дело не обойдется без выпивки, а уж поверьте, без нее здесь не обойдется! Также в этих пьяных объятьях будут возникать любовные связи, от них пойдут дети, но не волнуйтесь, мы – ветви одного ствола, одной расы, да к тому же вам давно пришла пора обновить свой генофонд, сделать вливание, вкачивание, инъекцию, потому что, как вы сами смогли бы заметить, если бы не были таким местным чиновником, какой вы есть, что у вас здесь нет никакого лада, никакого дрифта, никакой жизни, никакого будущего, никаких мечтаний. Здесь у вас все закоснело в малоумии, малообщительности, малоинициативности и малолюдстве, и даже церкви здесь нет, – кстати, а церковь вам нужна? Церковь мы вам можем построить за три дня, если хотите, во всяком случае, церковь быть должна, так что давайте договоримся: мы строим церковь – добрый день!»

Молниеносно выпалив это все – при этом не сказав ни слова, кроме этих двух: “God dag” – насмешливый шкипер улыбнулся из-под своих глаз-мешков, и его взгляд был таким дружелюбным, что Хавстейнну ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ, произнести мысленно слово «стурартово!» и предложить табакерку. Но норвежец помахал своей трубкой и ответил снова безмолвно – взглядом он произнес целую сложную фразу:

«Спасибо, не надо, я только курю табак, причем английский, да только я, перед тем как сойти на берег, забыл набить трубку, кисет остался на борту, а с трубкой я никогда не расстаюсь. Я с ней буквально спать ложусь. Ведь лучший друг каждого капитана – это его трубка: должен же он за что-то держаться, когда шхуну качает и мир теряет точку опоры, – тогда просто необходимо за что-то крепко держаться, да, крепко держаться; а это, значит, Сегюльфьорд, прелестное местечко в такой день, только, как я уже сказал, тут нет движения и вообще ничего нет. А где же ваши добрые хозяева? Датчане где? Я их не вижу. Датчан здесь нет, и вообще никого и ничего нет, зато здесь есть мы – норвежцы! Забудьте датчан: они не умеют ни по морю ходить, ни рыбу ловить, умеют только драть поборы и забивать свиней! Зато здесь есть мы. Там, где всего не хватает, есть мы – норвежцы!»

Несмотря на то что шкипер так и лучился прямотой, словно недавно отчеканенная монета – новизной, этот пожилой норвежец оказал на хреппоправителя по-странному успокаивающее действие. Хавстейнн опасался, что его знаний норвежского языка окажется недостаточно для такого большого корабля, – но сейчас перед ним стоял человек, который разговаривал не языком, а глазами и понимал все, особенно невысказанное. Такие люди редкость – но он был как раз одним из них; он сказал, что его зовут Ляйф Лауритсен. Хреппоправитель пригласил его к себе в дом, и они побрели по пыльной земляной тропке: один квадратный и покачивающийся, другой – круглый и колченогий.

Остряки, настроенные антинорвежски, недовольно косились на них из-под стен домов: они ясно видели, что те оба хохочут. Вот это очень по-хреппоправительски! Он просто взял и пригласил того взгромоздиться на свою Подбородочницу! Это, небось, такому норвеголизу по нутру! Вы только гляньте, как он подлизывается, как заискивает, даже походку и то изменил!

В чем-то они были правы. У Хавстейнна в груди теснилось странное чувство. Все это было слишком большим. Слишком большим? Да, чересчур большим, великим, даже стурартовым! Как все это сочеталось? Этот корабль, эти паруса, эти бревна и доски, эти планы… и название «Аттила»! Что это было, если не вторжение? Может, ему следовало бы доложить об этом управителю страны или даже самому королю? Внутри него поднимались столбы пара – горячего непривычного пара, который пробирался между органами и конденсировался в каплях пота на лбу под фуражкой исландского хреппоправителя. От мысли обо всем этом количестве бревен и досок у него кружилась голова, и слава богу, если под пятками не вырастали какие-то там пружины. Ему казалось, что он вот-вот подпрыгнет и опишет над капитаном большую дугу, словно игрушечный клоун на пружинке, и поэтому он изо всех сил старался не отрываться от земли. Хавстейнн надеялся, что по нему незаметно, что он сейчас переживает, – а ведь тут под стеной дома стояли двое юношей и смотрели на него прищурившись – и вроде бы один из них