Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Решение проблемы, предложенное Агесилаем[1017], когда после долгой осады Флиунт в конце концов сдался, является радикальным, но показательным, поскольку под видом учреждения совершенно неслыханной судебной процедуры, оно на самом деле закрепляет и увековечивает разделение между «людьми из города», – которых их антиспартанские настроения обрекли на месть царя – и остальными, с единственной целью вернуть город последним. Агесилай постановил, чтобы «пятьдесят человек из возвращенных изгнанников и пятьдесят из тех, кто оставался в городе, рассудили [anakrīnai][1018], кто заслуживал жизни в городе, а кто – казни; а затем установили законы, по которым город должен был управляться»[1019].

Такое решение не требует комментариев. Излишне подчеркивать, что жуткий отбор между теми, кто сохранит жизнь, и теми, кто будет казнен, затрагивает только тех, кого изгнанники называли «виновными»: людей из города, известных тем, что они противостояли спартанским проискам в Пелопоннесе; и думается, не имеет смысла уточнять, что конституции, которые устанавливала Спарта, были, как правило, проспартанскими. Разве что заметим, что демонстративно декретированное численное равенство[1020] – пятьдесят человек с одной стороны, пятьдесят с другой – было фикцией, поскольку одно и то же число «мудрецов» должно было представлять корпус граждан Флиунта, гораздо более многочисленный – о чем сам историк, друг Спарты и Агесилая, но еще больший друг истины, специально проинформировал читателя – и небольшое число изгнанников[1021].

Итак, Флиунт: или о том, как опасно доверять гражданским судам улаживание конфликта между гражданами? Именно такой представляется греческая интерпретация этого эпизода, и, если чуть дольше задержаться на злосчастьях пелопоннесского города, можно пролить яркий свет на афинский запрет на любое обращение к правосудию, когда речь идет о событиях гражданской войны. Тем самым с другого ракурса находит свое подтверждение идея о том, что судебный процесс и в самом деле воспринимается как борьба, особенно тогда, когда собственно политическая борьба подошла к концу.

Если, согласно греческой логике, процесс действительно сродни конфликту, сложность афинской стратегии в делах правосудия представляется особенно интересной, поскольку она одновременно и учитывает такое положение вещей, и изо всех сил стремится обезвредить все его следствия. Поэтому мы можем точнее оценить, что стояло на кону, когда после реставрации демократии необходимо было удержать строгую дистанцию между сохранением «согласия» (homonoía) и отправлением правосудия, чье функционирование само по себе является критерием демократии, но та решительно предпочитает, чтобы оно было минимализированным и частным, даже если она оставляет за собой покровительство его организации.

Таковы выводы, к которым ведет исторический подход, пытающийся поставить лицом к лицу повседневность судебного процесса, нарочито вневременную, и исключительные моменты, на фоне острых противоречий опасно напоминающие гражданам, что политическое есть конфликт.

Итак, амнистия в Афинах, столь далекая от нашего настоящего, и, хотя и не являющаяся самой первой в западной истории, тем не менее берущая на себя парадигматическую функцию первоистока. Амнистия в Афинах и все, что из нее следует.

Столь далекая от нашего настоящего? Разумеется – если отсчитывать двадцать четыре века, отделяющие нас от восстановления демократии в афинском городе, от последних десятилетий V века до нашей эры. Но стоит только раскрыть древнюю историю Афин для сложной игры, которая через теоретико-политические инвестиции историка начинается между далеким и близким, и вскоре приходится отказаться от придания этому эпизоду чисто линейной и хронологической темпоральности в качестве единственной рамки: столь же множественными, сколь и необходимыми являются короткие замыкания между настоящим и прошлым, с которыми историк должен считаться в своей практике. И если Марк Блох мог писать, что «без склонности к настоящему, невозможно понять прошлое», вполне возможно, что также и наоборот, чтобы понять это настоящее неопределенностей, являющееся нашим, далекая история афинской демократии представляет собой бесценное поле экспериментов, пускай и лишь благодаря удержанию дистанции, к которому такой предмет и в самом деле обязывает историка, слишком погруженного в свое настоящее: поэтому в Афинах 400‐х годов я охотно вижу – со своей стороны и пройдя этот чисто греческий путь – шанс для «отдаленного взгляда» на самые актуальные требования времени, в надежде, что это методическое дистанцирование, быть может, позволит освободить самое близкое от слишком сильного сцепления с самим собой[1023].

Итак, представим себе афинский город 403–400 годов до нашей эры. Кровавая олигархическая диктатура Тридцати рухнула после битвы, в которой войска изгнанников одержали верх. Два переходных правительства, воинственность демократов и активное вмешательство спартанского царя Павсания завершаются примирением, сопровождающимся принесением клятвы амнистии: