Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Итак, взглянем на событие krátos. Его ведь надо еще принять. Ибо из‐за сильных негативных коннотаций, с которыми связано любое высказывание о «победе» или «превосходстве» внутри города, krátos сам по себе является проблемным словом[1042], и то же самое относится к его производному dēmokratía, которое в течение всего V века не употребляется демократами без недомолвок и мыслительных ограничений[1043], – возможно, потому, что так же, как и Аристотель в III книге «Политики», они проводили различие между теми конституциями, что заслуживают своего названия, поскольку они укоренены в сплоченной общности, и теми, что существуют лишь благодаря фактическому превосходству (чем и является демократия согласно тому, что говорит ее имя)[1044], и потому боялись, что dēmokratía, чье имя говорит о «победе народа», не находится на правильной стороне. И вот здесь приходится признать очевидное: вместо того, чтобы пытаться, как можно было бы ожидать, затушевать krátos демократов, современники, вне зависимости от политических течений, напротив, явно на нем настаивали, и такой консенсус тревожит сам по себе.

Чтобы объяснить эту настойчивость, мне несложно выдвинуть следующую гипотезу: не стремятся ли те, кто таким образом отдает предпочтение версии, отдающей народу полную победу, тем самым сделать так, чтобы над политикой демоса нависало нечто вроде чувства отягощающей ответственности? Некоторые вполне чистосердечны, – те, кто, как Лисий в «Против Эратосфена», призывает его к наказанию его противников, напоминая о пережитых им несправедливостях: поэтому неудивительно, что они превозносят отвоеванное всемогущество, которым народ должен правильно распорядиться, покарав виновных. Но есть и другие, чьи заявления приводят в крайнее замешательство, поскольку на krátos народа настаивают те, кто оставался в городе при диктатуре Тридцати, то есть те, кто должен был бы искать если не благорасположения, то, по крайней мере, нейтрального отношения со стороны демократов.

Эти меня особенно интересуют по той причине, что, когда на них все же подавали в суд, они, как можно убедиться по речи Исократа «Против Каллимаха», без колебаний стремились добиться благорасположения народных судей[1045], навязывая великодушию победителей самые принудительные обязательства, начиная с долга пощады. Нечто вроде запоздалого эха этой риторики мне слышится в одном отрывке из «Застольных бесед» Плутарха, где мягкосердечие, проявленное к своим согражданам Фрасибулом, вождем демократов Пирея, сравнивается с мягкосердечием Посейдона по отношению к афинянам, которые предпочли ему Афину в роли покровительствующего городу божества, и делается вывод о превосходстве побежденного над победителем в том, что касается великодушия[1046]. Как если бы в гражданской войне для победителя не было ничего легче, чем быть великодушным.

Идея, возможно, странная, но это несомненно греческая идея о том, как выходить из stásis: так, когда Фукидид утверждает, что во время Пелопоннесской войны гражданские войны как раз таки утратили эту тактичность победителя после его победы, сама формулировка фразы – «выгодные предложения противников, над которыми одерживали верх, принимались с предосторожностью, а не с великодушием» – как будто указывает, что побежденный уже не встречал у победителя того «благородства» (gennaiótēs), которое в негласном кодексе примирения подобало в таких случаях[1047]. И если Посейдона следовало хвалить за то, что он отказался от своего злопамятства несмотря на свое поражение, не было ли это способом намекнуть, что демос должен был быть в любом случае признательным людям города за то, что они, побежденные, согласились на возвращение победителей? Несложно вообразить последствия, к каким не преминет привести столь парадоксальная логика.

Таким образом – это и будет моей гипотезой – благодаря переворачиванию очевидных фактов демократам постоянно напоминают об их победе только для того, чтобы настойчивее им намекнуть, что они должны забыть, что одержали верх, забыв масштаб несправедливости, которой они подверглись. И в таком случае, коль скоро отправление правосудия считалось одним из проявлений суверенности[1048], какое более наглядное доказательство своего krátos мог бы предоставить народ, чем отказаться от его применения, запрещая себе инициировать любой процесс? Итак, забвение победы против забвения злопамятства: забвение в обмен на забвение, на первый взгляд. Но кто не увидит, что на самом деле взять на себя последствия этого двойного отрицания требовалось от одного и того же лагеря?

Во всяком случае, народ, которому таким образом отдали krátos, усвоил тот урок, что ему с такой настойчивостью преподавали. Он не только не воспользовался этим krátos, чтобы «присвоить» себе город, как это часто делают, реализуя фактическое превосходство, победившие мятежники[1049], но, уравняв «всех афинян» – имеются в виду остальные афиняне – с собой в гражданских правах, из этих действий, к которым их так настойчиво подталкивали, демократы сделают повод для гордости[1050]. Как говорили тогда, такой образ действий был необходим, чтобы успокоить порядочных граждан, а следовательно, чтобы сохранить и даже «спасти» демократию. И неудивительно, что именно в защитительных речах людей из города охотнее всего разрабатывается этот аргумент, принимающий форму тонкого шантажа.