Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер

— Я иду в армию, ты же знаешь.

— Да, знаю. Если человек хочет совершить самоубийство, остановить его невозможно. У меня к тебе разговор. По душам.

— Что ж, говори.

— Если ты уедешь, я окажусь в тупике. Еврейский закон ты знаешь ведь не хуже меня.

— Ты хочешь развод?

— Я уж сама не знаю, что я хочу. Ты меня погубил. Моя жизнь кончена, даже если она и будет продолжаться.

— Сейчас об этом поздно говорить.

— Совсем не поздно. Тебе же не семьдесят лет, верно? Задумайся, что ты вытворяешь. Ты убиваешь свою мать — и все ради этой идиотки.

— Скажи прямо, что тебе надо.

— Ты что, спешишь? Ждешь ее?

— Может, и жду.

— Пусть приходит. Я плюну ей в лицо. Пока что твоя жена — я, а она — шлюха. Я твоя жена, а ты мой муж. Я ношу под сердцем твоего ребенка.

— Аделе, к чему все эти разговоры? Давно пора поставить точку. Ты сама виновата, раз ты…

Он осекся.

— Никаких точек ставить мы не будем, и не рассчитывай. Стоит мне только захотеть — и ты останешься со мной на всю жизнь. Для меня брак — не игрушки. Я вам устрою небо в алмазах.

— Ты выражаешься, как твоя мать.

— Я говорю то, что есть. Все несчастья свалились на тебя из-за этой женщины. Если б не она, мы не вернулись бы в Польшу накануне войны. Ты бы продолжал учиться — глядишь, чего-нибудь и добился бы. А что будет с тобой теперь? Что бы ни случилось, ты потеряешь лучшие свои годы. И не надейся, что она станет тебя ждать. Ты будешь гнить в окопах, а ей будет наплевать. Попробуй-ка вернуться к ней без ноги!

— Говори прямо, что ты хочешь!

— Хоть ты этого и не заслуживаешь, я хочу тебе помочь. И не буду тебя обманывать, помощь моя не бескорыстна. Ты не должен идти на эту безумную войну. Мы тебя спасем. Мой отчим, мама. Нам удалось извлечь из банка наши деньги. Существует даже возможность вернуться в Швейцарию. От тебя же требуется только одно: положить конец этому безумию.

— Аделе, я люблю ее.

— И это твое последнее слово?

— Это — правда.

— Ты сам себе это внушил. Ни на какую любовь ты не способен.

Некоторое время Аделе молча сидела с опущенной головой, губы у нее дрожали, нос вытянулся, заострился. В ее поднятых бровях, голове появилось что-то мужское, непреклонное. Асе-Гешлу вдруг показалось, будто сквозь женские черты ее лица проступает дух ее отца, книжника. Странно, но, пока она была рядом, он не испытывал к ней никакого отвращения. Нет, ненависти она у него не вызывала, скорее — страх. Боялся он бремени кормильца, стыда, какой испытывает женатый мужчина, окруженный многочисленными домочадцами и ничего в жизни не добившийся. Ему пришло в голову, что, имей он возможность жить с ней тайно, как с Адасой, — и он был бы не прочь иметь их обеих. Ему хотелось объяснить это Аделе, но он заранее знал, что она его не поймет. Да и ему самому мысль эта была не вполне ясна.

Аделе вдруг встала:

— Что это за комната? Куда выходит окно?

Она подошла к окну и вперилась взглядом в глухую стену дома напротив. Отсюда виден был соседний двор и солома на крышах нескольких праздничных шалашей. Аделе высунулась из окна, да так далеко, что Аса-Гешл вдруг испугался:

— Аделе, осторожней!

Она выпрямилась и повернулась к нему:

— Совершаешь самоубийство ты, а не я.

— Да, это верно.

— Бедный!

Она посмотрела на него и улыбнулась. Он все еще к ней привязан! Испугался, что она выпадет из окна. Как знать? Быть может, он уже питает чувство к существу, которое она в себе носит. К своему ребенку. Аделе вдруг поняла, что не станет слушать ни отчима, ни мать. Она с ним не разведется. Никогда! По еврейскому закону он навсегда останется ее мужем, она — его женой.

— Пойди сюда, — сказала она. — Ты еще можешь меня поцеловать.

И тут она сделала нечто совершенно неожиданное. Протянула руку и потушила свет. И осталась стоять, испуганная из-за собственной глупости.

1

После того как Лея вышла из конторы в промежуточный день Праздника Кущей, Копл еще долго мерил шагами комнату, поскрипывая своими лайковыми сапогами. Прилипшая к нижней губе папироса давно погасла. Он вошел в заднюю комнатку: на газовой плитке заваривался чайник, на стене, над столом, висело зеркало. «Не удалось, значит, этой благородной девице вырваться из моих объятий, — подумал Копл, глядя на себя в зеркало. — Да, знай об этом старик, он бы в могиле перевернулся. — И он улыбнулся своему отражению. — А ты малый не промах, Копл».

Он вернулся в контору, открыл окно и выглянул во двор. На груде камней сидела хрупкая молоденькая девушка, полька. Босоногая женщина сливала в яму помои из ведра. Копл стал в задумчивости скрести ногтем запотевшее стекло. Что будет с домами, оставшимися от реб Мешулама, если они с Леей сбегут в Америку? Все пойдет прахом.

Он надел пальто и вышел на улицу. Было время, когда Коплу казалось, что достаточно Лее его поцеловать — и он сойдет с ума от счастья. В том-то и беда: все, чего мы так желаем, сбывается, как правило, слишком поздно. Легко сказать: «Разведись с Башеле! Поезжай в Америку!» Но как на такое пойти? Она была ему верной женой, матерью его детей. Объяви он ей, что собирается развестись, — и она воспримет его слова, как шутку. А что скажут люди? Шум поднимется на весь город.

Он никогда еще не приходил домой так рано, как сегодня. Ему хотелось побыть у себя, в своей комнате. Там, вытянувшись на старом диване, он имел обыкновение строить планы. Он махнул кучеру, влез в дрожки, откинулся на спинку, вытянул ноги и закрыл глаза. По звукам и запахам он мог точно сказать, по каким улицам проезжает. На Жабьей запах прелой листвы подсказал ему, что они едут мимо Саксонского сада. На Сенаторской запахло Вислой и лесами на Праге. Даже раскаты отдаленной артиллерийской канонады не могли заглушить привычные звуки. Мальчишки выкрикивали последние новости: русским удалось остановить германское наступление. Копл открыл глаза, подозвал мальчишку, бросил ему копейку и раскрыл газету. «Медведь еще жив», — буркнул он себе под нос.

На мосту дрожки остановились. Санитарный поезд с вагонами, чем-то похожими на омнибусы, въезжал на мост. В окнах, с перебинтованными головами и конечностями, маячили солдаты. Над ранеными склонились сестры милосердия. В одном из вагонов лежал человек, забинтованный с головы до ног, точно мумия; виден был только кончик носа. Двое в белых халатах суетились вокруг него с каким-то аппаратом и резиновыми трубками. По телу Копла пробежал холодок. «Ай, мама», — пробормотал он.

Дома была только Шоша, его старшая дочь, девочка шестнадцати лет: она была моложе Монека на одиннадцать месяцев. Шоша была выше отца, но с лицом ребенка. Две длинные светлые, заплетенные лентами косы доходили ей до пояса. Училась она, прямо скажем, неважно и в четвертом классе осталась на второй год. Не успел Копл произнести хоть слово, как она бросилась ему на шею, прижалась к нему грудью.