Беззаботные годы - Элизабет Говард

– Это все, что мы можем предпринять, верно? Может, это ненадолго. Может, это конец… всему.

Стало тихо, а когда дрожащая Полли наклонилась с ветки, чтобы посмотреть, то увидела, что добрая Сид обнимает тетю Рейч и целует ее, чтобы успокоить.

– Смелее, дорогая моя, мы вместе. Хорошо, я позвоню Иви. Если ты уверена, что Дюши не будет возражать.

– Ни в коем случае. Она просто не хотела заводить этот разговор при детях. Не желала пугать их.

Они двинулись прочь и почти сразу скрылись из виду.

Полли застыла неподвижно. Ее сердце колотилось так отчаянно, что казалось, оно сейчас выскочит из тела. Начиная спускаться с дерева хорошо знакомым путем, она не рассчитала движения и сильно ободрала голень, чтобы не упасть. А когда захотела поплевать на ногу и стереть кровь, оказалось, что во рту совсем пересохло. В ее воображении возникали ужасные видения: этот сад, только вместо деревьев – почерневшие головешки, земля – раскисшая грязь, ночью слышны стоны несчастных раненых, – «только я их не услышу», – думала она, – к тому времени я буду уже мертвой от бомб и газа». А в Лондоне еще опаснее – ведь это очевидно, иначе тетя Рейч не плакала бы, – но по ошибке бомбами могут забросать и другие места. Но Лондон… папа… Оскар! Обязательно надо попросить папу привезти с собой Оскара завтра вечером… если он будет, завтрашний вечер. Боже, надо уговорить их приехать прямо сейчас, немедленно! Она вскочила и бросилась к дому, не разбирая дороги.

Дозвониться папе в контору не удалось: его не было на месте, и она попросила передать, чтобы он перезвонил мисс Полли Казалет. Потом подумала, стоит ли рассказать обо всем Клэри и спросить ее мнения, но у Клэри зудели волдыри и ей хотелось только одного – чтобы с ней нянчились, а для детских игр ситуация была слишком серьезной. Во всяком случае, дети ничего не знали, при них об этом не говорили. Значит, выяснять надо у взрослых. Она попробовала расспросить мистера Йорка, когда тот привез с фермы молоко вечерней дойки, и он сказал, что никогда не доверял немцам и до конца своих дней не собирается. Спросила у миссис Криппс, которая, кажется, читала газету, сидя на скрипучем плетеном стуле, и услышала, что войны – пустая трата времени всех и каждого, а у нее найдутся дела и поважнее. А на прямой вопрос о том, сказано о войне в газете или нет, ответила, что не верит ни единому слову из тех, что пишут в газетах. Наверное, подумала Полли, о войне не говорят и в присутствии прислуги: «pas devant les domestiques» – «не при слугах», как иногда предупреждают мама и тетя Вилли. И она попыталась расспросить маму, которая пришивала матерчатые бирки с фамилией к школьной одежде Саймона, устроившись в дневной детской, рядом с Уиллсом, который сидел в манеже, пускал слюни и хмурился, глядя на два зажатых в кулачках разноцветных кубика. К этому времени Полли уже научилась действовать хитрее, поэтому начала издалека: почему мистер Чемберлен не встретился снова с Гитлером, а мама ответила, что потребовалось многое уладить. А если Гитлер очень захочет войны, он просто возьмет и устроит ее, да? Мама объяснила, что не все так просто (причем Полли заметила, что вид у нее стал растерянным), и почти с облегчением спросила в свою очередь, что у Полли с ногой. И велела промыть в ванной, а потом принести йод и лейкопластырь. Уму непостижимо, поднимать шум из-за каких-то мелочей вроде ноги, когда каждую минуту может вспыхнуть война, устало думала Полли, делая, что ей было велено. Потом ей пришло в голову, что, видимо, мужчины, которые в конечном итоге развязывают войны и сражаются в них, не говорят о войне в присутствии дам. Оставался только Бриг. Он сидел у себя в кабинете, где, как обычно, пахло геранью и сигарными ящиками, и изучал через лупу огромную книжищу, разложенную на столе.

– А-а, ты-то мне и нужна, – заявил он. – Ты кто?

– Полли.

– Полли. Ясно. Ты почитаешь мне, что я писал здесь об экспорте тиковых бревен из Бирмы в 1926–1932 годах?

И ей, конечно, пришлось. Потом он долго рассказывал ей о слонах в Бирме – с какой точностью они выбирают место, чтобы взяться за бревно хоботом, и она сделала вывод, что это место не обязательно должно быть посередине, и как все разом прекращают работу и бросают бревна в одно и то же время днем, когда знают, что пора идти купаться на реку. История была гораздо интереснее тех, что он обычно рассказывал, о людях, с которыми познакомился где-нибудь далеко или прямо здесь, но слушать она была все равно не в настроении. Когда он умолк и стало ясно, что он думает, о чем бы еще ей рассказать, она поспешно спросила, не кажется ли ему, что в эти выходные начнется война.

– А почему ты спрашиваешь, утеночек мой? – Она увидела, как он пытается вглядеться в нее довольно мутными голубыми глазами.

– Просто… мне кажется, что может начаться.

– А, черт бы меня побрал!

– Значит, тебе тоже так кажется? – не отступала она.

Он продолжал всматриваться в нее, потом еле заметно кивнул.

– Только это строго между нами, – предупредил он.

– А папа в Лондоне, – сказала она дрогнувшим голосом, боясь расплакаться. – И Оскар.

– Что еще за Оскар? Дурацкое имя. Кто он такой, этот Оскар?

– Мой кот. Для кота имя совсем не дурацкое. Его назвали в честь знаменитого ирландского писателя. Я не хочу, чтобы его забомбили насмерть. Хочу, чтобы папа привез его сюда. Мне можно забрать его сюда?

Он вытащил из кармана огромный шелковый носовой платок и протянул ей.

– Держи, – сказал он, – похоже, тебе не помешает прочистить нос. Ну конечно, забрать кота сюда можно.

– А ты не мог бы сделать так, чтобы папа приехал прямо сегодня?

– В этом нет необходимости. Может, на следующей неделе состоится еще одна встреча, и кто знает, вдруг все уладится. Но кто же тебя так напугал, утеночек мой?

– Да вообще-то никто, – солгала она, интуитивно понимая, что тетю выдавать нельзя.

– Ну так вот, больше не забивай этими вещами свою хорошенькую маленькую головку, – он пошарил в еще одном из своих многочисленных карманов и выудил оттуда полкроны. – А теперь беги, утеночек.

Как будто полкроны могли ее успокоить! Зато папа позвонил ей и пообещал привезти Оскара. Сегодня, в пятницу, у нее на сердце лежала страшная тяжесть, но по крайней мере самое большее через десять часов приедет папа, и она все утро провела, добывая еду для Оскара и готовя ему постель. Она знала, что в ней он спать не будет, но обидится, если она не подготовится к встрече как следует.

* * *

Мисс Миллимент (с воодушевлением, от которого у нее все валилось из рук) укладывала вещи. Получив письмо от Виолочки, она, как ее и просили, дошла до телефона-автомата и позвонила в Милл-Фарм. Телефоном она пользовалась редко, поэтому очень беспокоилась, что будет плохо слышно, но Виолочка отчетливо объяснила, что в пятницу днем надо сесть в поезд в четыре двадцать с вокзала Черинг-Кросс, доехать до Бэттла, и там ее встретят. И вот теперь, в пятницу утром, она открыла самый большой из отцовских чемоданов (увы, плесень, похоже, попортила матерчатую подкладку), разложила его на кровати и принялась набивать вещами. Летней одежды как таковой у нее не было, она просто одевалась не так тепло, как зимой. Но отсутствие этого выбора не избавило ее от крайней степени замешательства. Бледно-серые и кофейные фильдеперсовые чулки, которым явно недоставало пар, в неожиданном количестве занимали единственный стул. Она понятия не имела, что у нее их так много, и была обескуражена тем, что лишь некоторые из них подходят один к другому. Пары гигантских трикотажных панталон были свалены в одну кучу, несколько шерстяных жилеток (единообразного бледно-серого цвета) – в другую. Когда-то давно она слышала от кого-то, что укладывать вещи надо начиная с тех, которые ближе всех к коже, и двигаться дальше наружу. Однако она то и дело забывала это, в мучительных раздумьях делая выбор между своим бутылочно-зеленым костюмом из джерси и меланжевым твидом оттенка вереска. Встала также проблема с кардиганом: серо-стальной, кажется, был попорчен чем-то вроде засохшей овсянки, а бежевый – явно молью. Ее лучший горчично-коричневый фуляр обязательно надо было взять для вечеров. Подвязки! Вечно она теряет их, так что лучше взять все, какие только найдутся. Чулки все равно приходилось подтягивать, но благодаря подвязкам они хотя бы не сваливались с ног. Ее ночные рубашки (одна настоятельно нуждалась в стирке, зато другую она надевала всего несколько дней) висели на железном изголовье кровати. Были еще две рубашки из ткани «вайелла», которые ей сшила кузина домовладелицы; по фигуре они были подогнаны плоховато, но надевать под кардиган – в самый раз. Несессер для туалетных принадлежностей выглядел плачевно. Он опять-таки принадлежал ее отцу, и у нее сложилось явственное впечатление, что он отнюдь не водонепроницаемый; она решила завернуть мочалку и зубную щетку в газету, прежде чем класть в него. Брать много книг она не станет – несомненно, в доме, принадлежащем семье Казалет, они имеются в более чем достаточном количестве, и ей наверняка разрешат читать их. На второй паре туфель, коричневой, на шнурках, требовалось сменить подметки, на одной из них уже была видна дыра, подошвы совсем истерлись. Господи, как же ей уместить все это в единственный чемодан? Она начала запихивать в него вещи, сначала разложила на дне фуляр, надеясь, что он не совсем изомнется, а потом кучей свалила сверху остальное. Переполненный чемодан никак не закрывался. Ей не хотелось звать на помощь миссис Тимпсон: с тех пор, как она сообщила ей, что на некоторое время уезжает, в доме возникла характерная атмосфера. Миссис Тимпсон, видимо, считала, что ее должны были предупредить заранее, но ведь это абсурд, поскольку она все равно будет получать плату за комнату. Стало ясно, что чемодан закроется только в том случае, если вынуть оттуда кардиган. Или просто надеть его? Но ей свойственно обильно потеть, а путешествовать полагается, само собой, в лучшем пальто, которое и без того довольно плотное. Ничего не поделаешь, придется брать два чемодана, а значит, ехать в такси, которое от Стоук-Ньюингтон до Черинг-Кросс могло обойтись фунта в два. И даже больше. Так что она набралась храбрости и утром сняла со счета десять фунтов. «Я отправляюсь в поездку», – объяснила она прежде, чем кассир успел сказать хоть что-нибудь. Она встала на колени, чтобы вытащить из-под кровати второй чемодан. Он оказался тяжелым и неподатливым, и она вспомнила, что он набит бумагами, фотографиями и несколькими фарфоровыми вещицами, которые она хранила, как память о доме: чайником для заварки, расписанным примулами, и парой блюд для фруктов с виноградом и вишнями в центре и темно-синим с золотом ободком. Все эти вещи придется выложить в комод, значит, они окажутся в пределах досягаемости любопытных глаз миссис Тимпсон. Ну что ж, письма Юстаса она возьмет с собой – их не должен видеть никто, а в остальном будет надеяться на лучшее. Она уезжает! Как несказанно ей повезло! Вдобавок приглашение пришло в конце длинного лета, когда она уже была готова признать, что немного устала от одиночества. Не столько днем, когда она вполне могла развлечь себя в галереях, а по вечерам, когда уставали глаза и читать удавалось не всегда и не так долго, как ей хотелось бы. Вот тогда непродолжительная беседа оказалась бы кстати, если бы было с кем.