Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

В магазинах продавали продукты и вина с надписью «кошер ле-Пейсах».[231] Попадались магазины с выставленным на всеобщее обозрение удостоверением о кошерности. Один ресторан выставил на витрине пасхальное блюдо, мацу, подсвечники, пасхальную Агаду.[232] Разодетые мужчины и женщины, как и он, доктор Олшвангер, несли пакеты и букеты цветов. Наверное, они тоже шли на пасхальный седер. Однако доктор Олшвангер не ощущал с ними родства, которое, казалось бы, должен был ощущать по отношению к евреям. Они разговаривали по-английски и не выглядели евреями.

В метро была давка, какая редко бывает даже в тель-авивских автобусах. Кондуктор впихнул его в вагон, как какой-то тюк. Волна пассажиров толкнула его с силой, которой невозможно противостоять. Розы его оказались раздавлены, свежая рубашка стала мокрой от пота. Он проехал несколько станций и не знал, где находится. Он заговаривал с людьми, но его голоса не слышали. Поезд стучал, рычал, надсадно и долго предостерегающе свистел, будто перед катастрофой. Вентиляторы жужжали, электрический свет слепил. Доктор Олшвангер стоял, окруженный со всех сторон неграми. Они сжимали его своими телами. От них исходил сладковато-кислый запах. Они разговаривали и громко смеялись поверх его головы. Ему становилось все труднее дышать. «Как долго может человек выдерживать такую поездку? — спрашивал себя доктор Олшвангер. Он вспомнил о евреях, которых набивали в грузовые вагоны и везли как скот на бойню. — Пусть мне кажется, что я один из них… Чем я лучше их? Спасибо Тебе, Отец наш небесный, за то, что Ты дал мне испытать миллионную часть того, что испытали они!.. Да что мы вообще знаем о пережитом этими святыми мучениками? Посреди величайшего самопожертвования во освящение Имени Господня мы живем мелочами, глупостями…»

Доктор Олшвангер настолько погрузился в эти размышления, что не заметил, как двери открылись и полчища пассажиров стали выходить из вагона. Вдруг стало просторно, и он увидел какого-то еврея, читавшего еврейскую газету. Выяснилось, что вместо того, чтобы ехать в северном направлении, доктор Олшвангер приехал в Бруклин…

Около половины восьмого он тем не менее добрался к дому Бориса Маковера. Иноверец-лифтер поднял его на четырнадцатый этаж. Доктор с недоумением рассматривал себя в зеркале. Все на нем отсырело, измялось, испачкалось. Воротник был просто грязным. Галстук сбился на сторону. От цветов осталось несколько стеблей и листков. Букет стал похожим на истрепанный лулав[233] к концу Гошана Раба… Он хотел его выбросить, но не знал куда…

Как только доктор Олшвангер позвонил, ему тут же открыли дверь. Борис Маковер и Фрида Тамар оба вышли навстречу гостю. Борис Маковер схватил его руку, пожал ее и не сразу отпустил. Он воскликнул:

— Доктор, вас-то мы и ждем. С праздником! Добро пожаловать!.. Шолом-алейхем!..

Фрида Тамар забрала у него то, что осталось от роз, поблагодарила и сказала, что читала его работы. Она упомянула названия не только его книг, но и статей, напечатанных им в различных журналах. В этой квартире на четырнадцатом этаже он снова ощутил себя доктором Олшвангером, ученым, автором книг, человеком с идеями, с которым можно соглашаться или не соглашаться, но к которому необходимо относиться с уважением. У доктора выступили на глазах слезы. Значит, мир еще существует? Это еще не «конец всему и вся», как сказали мудрецы Талмуда?[234] А он уже думал, что забыт, как мертвец…

Доктору Олшвангеру пришло в голову, что нечто похожее происходит с человеком на том свете. Сначала он болеет, страдает, агонизирует, оказывается в могиле, полагая, что его не ждет впереди ничего, кроме тьмы, червей, забвения… Но тут перед ним появляются ангелы и ведут его туда, где у каждой души есть значение, есть имя, где для нее приготовлены утешение и свет, каких она прежде не видала и на какие не рассчитывала…

2

Доктор Олшвангер успел уже повидать в своей жизни богатые седеры, но такого седера, как у Бориса Маковера, ему еще видеть не приходилось. Гостиная была полна цветов. Длинный стол был заставлен золотом и серебром. У Бориса Маковера были остатки золотого сервиза и позолоченный подсвечник. Редкостное пасхальное блюдо шестнадцатого века. Бокал пророка Элиягу[235] из Испании. Агада богато расписана и изукрашена. Вино из Ришон-ле-Циона, из погребов барона Ротшильда. Ему семьдесят лет — так было написано черным по белому на этикетках. Борис Маковер в китле и шитой золотом ермолке восседал на своем кресле, как восточный царь на троне. Фрида Тамар сидела рядом с ним, как царица. Рейца, родственница Бориса Маковера, собиралась покинуть его дом. Она не хотела и не могла вести хозяйство вместе с этой немецкой раввиншей Фридой Тамар. Рейца считала, что Борис Маковер должен был жениться на ней, на Рейце, а не брать в дом эту еке. Однако прежде чем уйти, Рейца приготовила такой седер, чтобы ее все запомнили.

Доктор Гальперин утверждал, что такой рыбы ему не приходилось пробовать ни разу за всю его жизнь. У кнейдлех[236] был просто райский вкус. Бульон растекался животворным бальзамом по всему телу. Даже харосет[237] был на этот раз настоящим лакомством. Рейца перемешала дробленые орехи, яблоки, вино и еще какую-то пряность, от которой щипало в носу. В густых усах доктора Гальперина застряло множество крошек мацы. Он жевал и при этом сопел от удовольствия, бросая благодарные взгляды в сторону своей сестры Фриды Тамар, из-за которой он стал теперь шурином Бориса Маковера. Борис Маковер уже пообещал ему сумму, необходимую для издания собрания его сочинений по-немецки и на иврите. Помимо этого, Борис Маковер заплатил за перевод нового сочинения доктора Гальперина «Аскеза и дух». На старости лет доктор Гальперин выработал новый взгляд на историю философии. Он доказывал, что все философы от Фалеса до Бергсона, Гуссерля и Файхингера[238] проповедовали аскезу, все, включая эпикурейцев. Философия во всех поколениях пыталась отрицать жизнь, поэтому-то она и потерпела фиаско. В своем стремлении к «иллюзии вечности» философия забыла и проглядела важность преходящего, временного… Одно крупное нью-йоркское издательство собиралось заключить с доктором Гальпериным контракт. Доктор открыто говорил, что его сочинение совершит переворот в интерпретации философии. Имя доктора Цадока Гальперина, которое до сих пор было известно лишь горстке профессоров, прославится во всем мире…

Доктор Гальперин носил теперь новый костюм, светлую рубаху. Не заведено курить во время седера, но доктор Гальперин не мог сдержаться. Едва Борис Маковер отвернулся, он закурил сигару. Фрида Тамар предупредила его, чтобы он не пачкал пеплом ее ценную скатерть, и доктор пробубнил в ответ:

— Ну,