Чаша гнева - Дмитрий Казаков

Эту ночь он провел на берегу крошечного озерка, круглого, как монета. В спокойной воде отражалась луна, недавно миновавшая полнолуние, но все еще толстая, загадочно мерцали звезды, подмигивая своим двойникам в небесах.

Ночь была тиха и дышала миром.

День принес иное.

Не проехал Робер и лье после стоянки, как слуха его достигли докатившиеся с юга голоса труб, какими обычно отдают приказания войскам.

Он двинулся вперед с удвоенной осторожностью, и вскоре горы раздались в стороны, открыв довольно широкую равнину. На ней с остервенением, достойным лучшего применения, уничтожали друг друга два отряда рыцарей. Над одним из них вились золотые с синей рыбой знамена Дофина[258]Овернского, графа Клермона и Монферрана, известного трубадура, а над другим – лазурные с алой перевязью гербы графа Овернского, Ги II, прославившегося на всю Францию как отъявленный разбойник.

Схватка шла с необычным для войн между знатными сеньорами ожесточением. Обычно противника старались оглушить, чтобы взять в плен и позже получить выкуп. Здесь же бились не на жизнь, а на смерть. Звенела сталь, трещали щиты и доспехи, ржали лошади, воины с грохотом падали на землю.

Какая из сторон берет верх, понять сразу было сложно.

Роберу, укрывшемуся в густом ельнике, оставалось только наблюдать.

Закончилась схватка лишь к полудню. Победители, которых осталось едва ли с десяток, с непонятной яростью набросились на оруженосцев потерпевших поражение. Те в испуге бросились врассыпную.

Одна из вьючных лошадей метнулась в том направлении, где укрывался молодой нормандец. С топотом взлетела по пологому склону, выбрасывая из-под копыт мелкие камушки, с треском вломилась в заросли и замерла.

Глаза животного были вытаращены, по морде стекала пена. На спине горбами топорщились мешки с поклажей.

– Тихо-тихо, – Робер успокаивающе поднял руку и осторожно шагнул вперед. Лошадь захрапела и шарахнулась в сторону.

– Тихо, – повторил рыцарь, делая еще шаг, – никто тебя не обидит. Спокойно, маленькая, спокойно!

Он сделал еще шаг и поймал животное за узду, коснулся носа, осторожно погладил по боку. Под шелковистой шкурой постепенно успокаивалась испуганная дрожь.

Он гладил лошадь, не переставая наблюдать за тем, что происходит внизу, на равнине. Победители деловито добили раненых, их оруженосцы принялись сдирать с погибших доспехи. Чувствуя скорую поживу, со всех сторон с хриплым карканьем слетались вороны.

– Господи, помилуй эту страну, – тихо прошептал Робер, прекрасно понимая, что для Оверни подобная сцена вовсе не была удивительной. Графы, бароны и сеньоры поменьше столетиями резали тут друг друга с завидным упоением, заливая землю кровью.

Когда грабеж закончился, победившие рыцари, носящие герб Дофина Овернского, двинулись на юг. Поле боя вскоре опустело, над ним повисла тишина, нарушаемая лишь шумной перебранкой дерущихся за пищу падальщиков.

В тюках, которые Робер нашел на спине так удачно пойманной лошади, оказались всяческие дорожные принадлежности, начиная от небольшого медного котелка и заканчивая длинным плащом на меху.

Он пришелся как никогда кстати. Робер в своем одеянии белого цвета с алым крестом выделялся, словно медведь в пустыне. Сменив плащ, он стал всего лишь обычным, ничем не примечательным рыцарем, каких множество встречается на дорогах Франции.

Третья лошадь тоже не будет лишней.

Спустившись на поле боя, Робер подъехал к телам. Вороны при его приближении взвились в воздух, недовольно вопя. Хлопки их крыльев казались оглушающе громкими.

Но тут не было ничего интересного. Победители забрали все, вплоть за сапог сраженных, и те лежали бесстыдно босые. Кровь из ран уже не текла, а лица, казалось, морщились от боли.

Пробормотав про себя молитву, Робер поспешно проследовал мимо.

Задерживаться тут не было смысла и желания.

8 февраля 1208 г. Овернь, окрестности города Иссуар

Днем солнышко иногда припекало, но в темное время зима еще показывала зубы. Этой ночью, несмотря на разведенный костер, Робер основательно замерз.

Мысль использовать Чашу для обогрева он с ужасом отверг.

Лязгая зубами, прочел утренние молитвы, положенные воину Храма. Завтрак его был скуден. Запас сухарей и твердых сыров, которыми рыцарь поддерживал силы последние дни, подошел к концу. Еще плескалось в одной из фляг вино, но его явно было мало, чтобы заполнить пустой желудок.

Торбы с овсом тоже изрядно опустели. Теперь у него было три коня, и для безостановочной скачки нужно было поддерживать их силы.

Ничего не оставалось, как свернуть на запад, в ту сторону, где через теснины Оверни проходит довольно торная дорога. До сего момента Робер избегал ее, опасаясь встречи с кем-либо из тех, кто охотится за Чашей.

Сейчас же оставалось рассчитывать только на то, что он оторвался достаточно далеко.

К полудню он выбрался к небольшому селению, прилепившемуся у обрывистого берега бегущей на север речки, судя по всему – той же Алье, которую ему доводилось пересекать еще в Бурбоннэ.

Селение было довольно крупным, но несмотря на это, выглядело захолустной деревней. Робер пронесся по улице, заставив гулявших по ней кур с испуганным квохтаньем обратиться в бегство, а собак разразиться бешеным лаем, и остановился перед небрежно отстроенным большим зданием.

Судя по вывеске, которая с жалостным скрипом болталась на ветру, это был постоялый двор.

– Не забудь насыпать овса в торбы, – сказал Робер выглянувшему из дверей конюшни мальчишке, – и вычисти лошадей хорошенько!

Сверкнула в воздухе монетка, и юный конюх, поймав ее, отправился выполнять возложенные на него обязанности.

Зайдя внутрь постоялого двора, Робер тут же пожалел, что вообще оказался здесь. Тут было тепло, светло, нос щекотали вкусные запахи, но у очага, поглощая внимание собравшихся вокруг посетителей, играл на лютне и пел никто иной, как Гаусельм Файдит.

Лицо его было красно, точно свекла, а голос лился из чрева гулкий и могучий:

Как-то раз на той неделе

Брел я пастбищем без цели,

И глаза мои узрели

Вдруг пастушку, дочь мужлана:

На ногах чулки белели,

Шарф и вязанка на теле,

Плащ и шуба из барана[259].

Робер дернулся было уйти, но успевший подбежать хозяин уже склонился в поклоне, признав рыцаря, да и взгляд трубадура, метнувшийся на скрип двери, сверкнул радостью при виде знакомого лица.