Джон Картер – марсианин - Эдгар Райс Берроуз

течение многих недель юноша два раза в день приходил в мою камеру с пищей и с тем же приветствием от Зата Арраса. Я долго старался втянуть его в разговор о других волнующих меня вещах, но он не хотел разговаривать, и я наконец отступился.

Целые месяцы я напряженно думал, как бы известить Карториса о том, где я нахожусь. Целые месяцы я скоблил одно из звеньев массивной цепи, державшей меня, в надежде протереть его, выйти вслед за юношей по извилистому коридору и как-нибудь выбраться на свободу.

Я был вне себя от беспокойства за исход экспедиции, которая должна была спасти Дею Торис. Я знал, что Карторис не оставит наш проект, если он на свободе, но прекрасно понимал, что и он мог оказаться пленником в погребах Зата Арраса.

Я понимал, что шпион Зата Арраса подслушал наш разговор относительно избрания нового джеддака, но ведь несколькими минутами раньше мы обсуждали подробности плана спасения Деи Торис. Скорее всего, и эти планы ему известны! Может быть, мои друзья уже пали жертвами Зата Арраса? Может быть, все они уже давно заключены в тюрьму?

Я решил еще раз попытаться выведать что-нибудь и прибегнул на этот раз к хитрости. Я заметил, что юноша, приходивший ко мне, был довольно красив, приблизительно одного роста и возраста с Карторисом. Я также заметил, что его жалкие лохмотья совсем не подходили к полной достоинства благородной осанке. В следующий его визит я начал переговоры:

– Ты был очень добр ко мне во время моего заключения, – сказал я ему. – И так как я чувствую, что жить мне осталось немного, я хотел бы, пока еще не поздно, дать тебе вещественное доказательство моей благодарности за все, что ты делал, чтобы облегчить мою участь. Ты каждый день аккуратно приносил мне пищу, следя за тем, чтобы ее было достаточно. Ты никогда ни словом, ни делом не пытался злоупотребить моим беззащитным положением, оскорблять или мучить меня. Ты всегда был вежлив и внимателен к одинокому пленнику, и я глубоко благодарен тебе за это! Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память.

В кладовых моего дворца много красивых украшений. Пойди туда и выбери себе полное обмундирование: оно будет твоим! Я прошу только, чтобы ты всегда носил его. Скажи, что ты это исполнишь!

Пока я говорил, глаза мальчика заблестели от радости, и я видел, как он перевел взгляд со своей бедной рваной одежды на мой великолепный наряд.

В продолжение минуты он стоял в нерешительности, а я так волновался, что мое сердце, кажется, перестало биться… Как много зависело от его ответа!

– Если я пойду во дворец принца Гелиума с такой просьбой, там просто высмеют меня и в придачу вышвырнут на мостовую. Нет, это невозможно, хотя я благодарю тебя за предложение. Если бы Зат Аррас подозревал, что я говорю с тобой, он бы приказал вырвать мое сердце.

– Это не причинит тебе никакого вреда, мой мальчик! – убеждал я его. – Ты можешь войти в мой дворец ночью с запиской от меня к Карторису. Прочти записку перед тем, как передать ее, и ты узнаешь, что она не содержит ничего опасного для Зата Арраса. Мой сын никому ничего не скажет: об этом будем знать только мы трое. Это такой безобидный поступок, что его никто не осудит!

Он опять помолчал, по-видимому, охваченный внутренней борьбой.

Я продолжал:

– Там есть короткий меч, усыпанный драгоценными камнями. Я снял его с трупа одного северного джеддака. Когда ты будешь брать вооружение, пусть Карторис даст тебе этот меч. Тогда в Зоданге не будет юноши, вооруженного лучше тебя! Когда ты в следующий раз придешь сюда, захвати с собой принадлежности для письма, и через несколько часов мы увидим тебя одетым, как подобает твоей наружности и происхождению.

Все еще раздумывая и не отвечая ни слова, юноша повернулся и оставил меня. Я не мог догадаться, какое решение он принял, и страшно беспокоился.

Если он примет письмо к Карторису, это будет означать, что Карторис еще жив и свободен. Если юноша вернется в доспехах и с мечом, я буду знать, что Карторис получил мое письмо и узнал, что я жив. Тот факт, что носителем письма явился зодангский юноша, укажет Карторису, что я захвачен Затом Аррасом.

Когда на следующий день юноша вошел в мою камеру, я едва мог скрыть свое волнение, но ничего не сказал ему, кроме обычного приветствия. Ставя пищу на пол, он положил возле меня принадлежности для письма.

Мое сердце было готово выпрыгнуть от радости! Я выиграл дело! С минуту я смотрел на письменные принадлежности с притворным изумлением, затем, как будто вспомнив, в чем дело, взял перо и бумагу и написал краткое приказание Карторису выдать Партаку доспехи по его выбору и короткий меч, который я описал. Это был весь текст письма. Но для меня и Карториса это означало очень многое.

Я оставил письмо открытым на полу. Партак поднял его и ушел, не проронив ни слова.

Я томился уже около трехсот дней. Если можно еще что-то сделать для спасения Деи Торис, нужно было спешить. Ведь избранные богиней Иссой живут только один год!

На следующий день, заслышав шаги Партака, я сгорал от нетерпения. Он был в моем дворце, видел моего сына, его блестящие доспехи молчаливо укажут мне, что Карторис извещен о моей судьбе. Представьте мое разочарование, когда я увидел, что принесший мне пищу был не Партак!

– Что случилось с Партаком? – спросил я его, но сторож не ответил и, опустив мою пищу на пол, тотчас же повернулся и вышел.

И снова потянулись за днями дни. Новый тюремщик никогда не говорил мне ни слова и даже не отвечал на самые простые вопросы. Я мог только догадываться о причинах исчезновения Партака. Более чем вероятно, что оно было связано с письмом, врученным мною.

После всех надежд оказалось, что мое положение не только не улучшилось, но даже стало хуже, чем раньше. Я не знал даже, жив ли Карторис, так как, если Партаку захотелось выслужиться перед Затом Аррасом, он мог мне позволить написать письмо к сыну, а затем отнести его к своему господину в доказательство своей бдительности и преданности.

Прошло тридцать дней с тех пор, как я передал письмо юноше триста тридцать – с тех пор, как меня заперли в погребе. По моему подсчету, оставалось приблизительно тридцать дней до исполнения кровавого ритуала Иссы над Деей Торис.

При этой страшной картине, ярко встававшей в моем