Странник - Петр Катериничев

Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела разом ставший чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Один замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в легкие, душила...

Олегу казалось, что он парит над этим удушливым смрадом, словно птица. В лиловом небе он видел просвет, заполненный солнечным теплом и синевой чистого неба... Нужно было лишь взлететь туда. Но вместо этого он сложил крылья и ринулся вниз, ощущая, как вздрагивает земля, ожидая, как через секунду-другую новый пласт породы рухнет вниз и погребет под собою и этот берег, и край океана, и девушку.

Он падал почти отвесно с отважным безрассудством, чувствовал, как девушка мечется в потемках беспросветной серо-коричневой пыли, и знал, что должен ее вытащить оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь серый туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен... И тут он увидел ее, неподвижно лежащую у самой кромки воды... Он поднял ее на руки и рванулся вверх, напрягая волю, чтобы совладать со своим телом, ставшим вдруг таким непослушным и таким тяжелым... Пыль застилала все пространство вокруг, душила, и он закричал и почувствовал, как податливый воздушный поток подхватил их и понес вверх, к солнечным лучам и сияющему до боли в глазах небу...

Пласт рухнул и накрыл все тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно метался и с удивлением ощутил, что толща породы проницаема и похожа на плотную взвесь. Девушки нигде не было, она исчезла. Он брел в коричневой пустоте наобум, чувствуя, как пыль сделалась влажной и стала липнуть к рукам; он нащупал что-то, схватил – кончики пальцев запульсировали изморозевой болью, словно в них впились тысячи кристалликов.

Повернулся и увидел девушку. Но эта была не та, из сна. Другая.

– Олег? – встревоженно спросила Даша, наклоняясь к нему, – Что с тобой Данилов закурил, жадно затянулся, выдохнул вместе с дымом:

– Сражался с призраками.

– Ты совсем не отдохнул. Прости меня. Видно, в дачном поселке тебе пришлось трудно. Олег встряхнул головой:

– В каком поселке?

– Ты еще спишь?

– Извини, Даша. Наверное. – Данилов замолчал, глядя в пустую стену остановившимся взглядом.

– Да проснешься ты, наконец?! – Едва не плача, Даша встряхнула его за плечи.

– Извини. Просто... Порой мир для меня – словно изображение на испорченной кинопленке. Я его вижу. Но не замечаю.

– Ты выглядишь совсем больным.

– Есть немного. Просто... Я думал, война для меня уже кончилась. А она не кончается никогда. Чужой войны не бывает.

– Мне кажется... – начала было Даша, но осеклась. – Что тебе снилось, Олег?

Данилов невидяще глядел прямо перед собой, ответил нехотя:

– На меня рухнула земля. И я не успел...

– Чего не успел?

– Ничего. Давай пить кофе.

– Давай.

...Кофе он купил в пригородной забегаловке еще на шоссе. Как и набор продуктов и консервов, набив ими сумку почти битком.

– Мы что, в дебри Борнео собираемся? – пыталась пошутить тогда Даша.

Данилов не нашелся что ответить. Он слишком устал. Память еще крутила обрывки недавней схватки, но они получались странно замедленными, будто в бреду, и сердце вдруг замирало холодом близкой смерти, словно отказываясь верить, что все это уже в прошлом.

Солнце взбиралось в зенит, заливая мир ультрафиолетом, у Олега слезились глаза от переутомления и усталости, и ему казалось, что и лента шоссе, и колеблющееся марево над ней вдруг выскользнут из-под колес автомобиля, и машина сорвется туда, в прозрачную безоблачную синеву, и полетит, кувыркаясь, увлеченная силой беззвучного шквала, и этому падению в воздушную бездну не будет конца...

А то вдруг чудилось, что он уснул за рулем, и машина несется прочь с дороги, и все, что он видит, – всего лишь спрессованные в мгновение, в единый яркий миг, воспоминания, случающиеся с человеком перед падением в пропасть небытия.

Вот тогда он и остановился у придорожной закусочной, взял банку кофе, засыпал щедро почти половину пластикового стаканчика порошком, залил сладкой газировкой, тщательно перемешал, выпил сто пятьдесят граммов коньяку и запил спиртное коричневой кофеиновой смесью.

Эффект оказался скорым: сердце забилось часто, голова прояснилась, и минут через двадцать они въехали в городок, весь в кружевной зелени парков и сквериков, ухоженный, с по-европейски организованным маленьким центром, полным опрятных закусочных и забегаловок, и в то же время по-домашнему уютный, какими и бывают малые городки средней Малороссии теплым и нежарким летом.

Олег с удивлением заметил множество не здешних людей и только тогда вспомнил и название городка, и то, что здесь располагается водный курорт, недостаточно модный, чтобы имело место быть «общество на водах», и достаточно недорогой, чтобы простые люди все еще приезжали сюда отдохнуть и поправить здоровье. Ни о чем особенно не думая, он катил вдоль тенистой улочки, пока на глаза ему не попался чистенький двухэтажный домик. Нога сама собою утопила педаль тормоза, потому что на воротах белела свежая меловая надпись: «Сдается комната».

Комната оказалась на втором этаже, с балкончиком, электроплиткой, крохотной ванной, туалетом и даже с отдельным входом: лесенка прямо со второго этажа вела во дворик. Не торгуясь, Данилов заплатил требуемую сумму, забрался в душ и уже через пять минут уснул на узкой тахте. Сейчас, проснувшись, он решил было, что уже утро: с балкона увидел пламенеющее зарево заката и принял его за рассвет, пока не увидел, что солнце садится.

Данилов терпеть не мог съемных квартир. Он от них устал. Длинный их ряд казался серой бесконечной анфиладой, одинаково чужой, нежилой, немилой.

Где-нибудь в Германии, Хорватии, Бельгии, Южной Франции было проще: комнаты в недорогих пансионах или квартирки в многоэтажных домах были одинаковы и безлики, как пфенниги одной чеканки. И домом Олег их никогда и не считал, ему просто такое не приходило в голову. А в родном отечестве неуют ничейного, заброшенного жилья был особенно тоскливым. И жизнь, его собственная жизнь, что какое-то время текла в подобных стенах, казалась ему несущественной, а то и не существующей вовсе.

Впрочем, и собственные жилища он обустраивать не умел. И крохотная гостинка в Москве, и теперешние «апартаменты» в Княжинске, доставшиеся ему в наследство от бабушки, которую он и видел-то один раз в жизни, походили друг на друга и на него самого: в них он не мог найти места, где ему было бы уютно и спокойно, как в детстве.

Даша вздохнула:

– Я тоже спала. Но мне ничего не снилось. А что мы будем теперь делать?