Игрушка судьбы - Клиффорд Саймак

— Так, — сказал я решительно. — Когда они бросятся на нас — пригнись. Я буду стрелять во всех направлениях и так быстро, как…

— Есть другой путь, Майк… Путь, которым воспользовался Тук… Кукла… Древняя раса сделала ее. Раса, которая понимала…

— Вздор! — вскричал я, — Тук обыкновенный идиот!

— Нет! Он все понимал! Он знал, как пользоваться куклой! Джордж тоже кое-что умел — даже без куклы… Хух бы понял…

Хух… Многоногий бочонок с головой в щупальцах и тремя жизнями, исчезнувший навсегда в своей третьей фазе… Да, если б он был сейчас здесь, он бы знал…

Едва я подумал об этом — он появился, бьющий ключом у меня в мозгу, такой, каким я узнал его в то мгновение, когда руки и щупальца сплелись и мы стали как одно существо… Все это вернулось сейчас, все это я узнал и почувствовал счастье и страх, который всегда сопутствует постижению… И я был наполовину я — наполовину Хух. Не только Хух, но и все остальные. Ведь Хух дал мне способность сливаться с разумом других… Интересен был мне и я сам — с забытыми гранями, с неизмеримыми глубинами…

Интуиция Сары, символика куклы, философские искания Пэйнта, смысл уравнений Роско… И этот момент познания себя, когда полумертвый-полуживой я увидел пласты и время, проступившее на пластах… Теперь там было иное. Множество миров и множество уровней чувствительности, проявляющихся в определенные пространственно-временные промежутки. Подсчитать их было нельзя — можно было только увидеть и почувствовать и просто знать, что они там есть… Древние жители этой планеты знали — до того как были уничтожены садоводами, — знали и чувствовали не до конца и вырезали на лице куклы удивление и чуть-чуть ужаса от знания… Джордж Смит знал, возможно, намного лучше, чем все остальные, а Тук, со своим парящим в вышине сознанием, был близок к истине задолго до того, как нашел куклу… В Роско знание было вколочено молотками кентавров, и он не подозревал о многом из того, что знал… И теперь все это в моем мозгу сошлось вместе…

Кольцо ужасных тварей все сжималось — и вот в неудержимой атаке они подняли огромное облако пыли… Но все это было не опасно для нас, поскольку происходило в другом мире и в другом времени. Все, что нам понадобилось сделать, — это маленький шажок.

Неизвестно, каким образом, но, исполненные таинственной веры, мы все сделали этот шаг в безграничную неизвестность…

Место напоминало гобелен и вызывало ощущение ирреальности, хотя и очень доброжелательной.

Казалось, здесь всегда тишина и покой, и населяющие этот мир — молчуны, и лодка на воде никогда не поплывет, и деревня, река, небо, деревья, облака, люди, собачки — все это элементы произведения искусства, созданного столетия назад и не тронутого временем.

Легкая желтизна неба повторялась отражением в воде, домики были коричневыми и красными, зелень деревьев была именно той зеленью, которую ожидаешь увидеть на ковре… И все же мы чувствовали человеческое тепло и приветливость, а также то, что, спустившись, мы навсегда там и останемся. Перспектива не огорчала.

Мы стояли на горе над деревней и рекой и были тут в полном составе. Не было только куклы. Она осталась позади — возможно, для кого-то еще. Оружия мы тоже не взяли — ни Сара, ни я. В этот мир нельзя было приносить подобные вещи.

— Майк, — тихо сказала Сара. — Вот оно — то место, которое искали мы и искал Найт. Он не нашел его, потому что не нашел куклу. Или по другой причине…

Я привлек ее к себе, обнял и поцеловал. В глазах ее светилось счастье.

— Мы не вернемся, — сказала она. — Мы не будем думать о Земле.

— Мы не можем вернуться, — сказал я, — Отсюда нет выхода…

Деревня и река лежали внизу, поля и леса тянулись до горизонта. Я знал каким-то образом, что этот мир бесконечен и что время здесь не движется.

Где-то тут были Смит с Туком, а может быть, даже и Хух. Но мы вряд ли смогли бы отыскать их. Расстояния здесь были огромными, а путешествовать не хотелось.

Ирреальность исчезла, но гобелен все же остался. Лодка с мелькающими веслами плыла по реке. Дети и собаки, вопящие и лающие, бежали нам навстречу. Жители деревни повернули к нам головы, а некоторые приветливо махали рукой.

— Пошли знакомиться? — предложила Сара.

И мы все четверо спустились вниз, к новой жизни.

Их было трое, а временами оставался только один. Когда случалось такое — реже, чем следовало бы, — один уже не ведал, что их было трое, поскольку три личности странным образом сплавлялись в нем воедино. Когда трое становились одним, перемена была куда глубже простого сложения, словно бы слияние придавало им новое качество и делало целое большим, чем сумма частей. И только если трое становились одним, не ведающим, что прежде было трое, сплав трех разумов и трех личностей приближал их к цели, ради которой они продолжали существовать.

Они были то же, что и Корабль, а Корабль — то же, что и они. Чтобы стать Кораблем, вернее, чтобы попытаться стать Кораблем, пришлось пожертвовать своими телами и, может быть, значительной долей своей человеческой сущности. А заодно, вполне возможно, и своими душами, хотя на подобное никто, и меньше всех они сами, не согласился бы. И надо заметить, что это несогласие не имело ничего общего с собственной их верой или неверием в бессмертие души.

Они были в космосе, как и Корабль, что неудивительно, поскольку они и были Корабль. И представали столь же нагими перед безлюдьем и пустотой пространства, как и Корабль. Нагими перед концепцией пространства, которую никто не мог постичь до конца, и перед концепцией времени, в последнем счете доступной пониманию еще менее. И, как выяснилось постепенно, нагими перед производными пространства—времени, бесконечностью и вечностью, а уж эти две концепции превышали возможности любого разума.

Столетие за столетием — и они вместе пришли к убеждению, что в самом деле хотели бы отбросить все, чем были прежде, и стать Кораблем, только Кораблем и ничем иным, кроме Корабля. Но этой заветной стадии они еще не достигли.

Человеческая натура все еще сказывалась, память никак не гасла. Иной раз они ощущали свои прежние личности, хоть ощущения стирались и гордыня тускнела, не выдерживая щемящих сомнений: а так ли благородны были они в своем самопожертвовании, как некогда убедили себя? Коротко ли, долго ли, но они осознали — нет, не все разом, но один за другим, — что преступно передергивали смысл понятий, прикрывая словечком «самопожертвование» первобытный эгоизм. В быстротечные мгновения полной откровенности с собой они осознали один за другим, что одолевающие их непрошеные сомнения могут стать для них же самих важнее самолюбования.

А в других случаях из тьмы давно ушедших лет вновь выныривали прежние успехи и неудачи, и наедине с собой, втайне от других, каждый перебирал давние успехи и неудачи с удовольствием, в котором не посмел бы признаться даже себе. Бывали случаи, когда они, оставаясь порознь, беседовали друг с другом. Как ни постыдно (у них не было сомнений, что постыдно), они оттягивали момент окончательного слияния своих личностей в одну, возникающую через объединение трех личностей. И в секунды откровенности сознавали, что оттягивают этот момент намеренно, инстинктивно уклоняясь от полной потери индивидуальности — от потери, неизбывный ужас которой любое мыслящее существо ассоциирует со смертью.