Игрушка судьбы - Клиффорд Саймак

Однако обычно, и с ходом столетий все чаще, они были Корабль и только Корабль — и находили в том удовлетворение и гордость, а подчас и своего рода святость. Святость — качество, которое не выразишь в словах и не очертишь мыслью, поскольку оно не сводится к ощущениям или достижениям, подвластным созданию под именем «человек»: оно, это качество, превосходит любые иные ощущения и достижения, превосходит все доступное человеку даже в высшем напряжении его нешуточного воображения. Пожалуй, святость для них была сродни тому, чтобы почувствовать себя братьями меньшими пространства и времени или, как ни странно, отождествить себя с концепцией пространства-времени, с гипотетическими основами возникновения и существования Вселенной. И когда достигалось тождество, они становились как бы близкими родственниками звезд и соседями галактик — пустота и собственная затерянность в пустоте устрашали по-прежнему, но мало-помалу входили в привычку.

А в самые лучшие минуты, когда они подступали к конечной цели ближе всего, даже Корабль уходил из их сознания, и среди звезд оказывались они сами. Объединенный один, возникший из троих, летел сквозь пустоту, преодолевал затерянность в пустоте и больше не чувствовал себя нагим — он был полноправным гражданином Вселенной, которая отныне и навсегда стала его родиной.

И однажды Шекспир объявил Плотояду:

— Время близится. Жизнь уходит стремительно — я ощущаю, как она уходит. Будь наготове. Твои клыки да вонзятся в плоть за мгновение до смерти. Не должно меня убивать, должно съесть меня точно тогда, когда я умираю. И уж конечно, не забудь всего остального. Не забудь ничего, что я тебе объяснял. Тебе надлежит выступить взамен людей моего племени, которых здесь нет. Как мой лучший и единственный друг, не опозорь меня в минуту расставания с жизнью…

Плотояд припал к земле и задрожал.

— Я не просил об этом, — сказал он. — Не стал бы этого делать по доброй воле. Не привык убивать старых и умирающих. Добыча должна быть полной здоровья и сил. Но как живой живому, как разумный разумному не могу тебе отказать. Ты утверждаешь, что это праведное дело — исполнить обряд в роли священника. Ты утверждаешь, что от обряда грешно уклоняться, только все мое нутро восстает против того, чтобы съесть друга.

— Надеюсь, — изрек Шекспир, — мясо мое окажется не слишком жестким и без дурного запаха. Надеюсь, ты сумеешь проглотить его, не подавившись…

— Не подавлюсь, — пообещал Плотояд. — Я соберу всю свою волю. Я исполню обряд как должно. Сделаю точно, как ты просишь. Последую твоим заветам до мелочей. Да будет дано тебе умереть в мире и достоинстве, в уверенности, что твой последний и самый верный друг исполнит ритуалы, связанные со смертью. Но позволю себе заметить, что это самая странная и неприятная церемония из всех, о каких я слышал на протяжении долгой и неправедной жизни. Шекспир чуть слышно хмыкнул и сказал: — Думай что хочешь.

Картер Хортон вернулся к жизни. Ему мерещилось, что он на дне колодца, наполненного туманной мглой. Он испытал мгновенный испуг и гнев, попытался освободиться от тумана и мглы и выкарабкаться из колодца. Но мгла охватывала как саван, а туман проникал в мышцы и мешал шевелиться. Тогда он утихомирился. Только разум тикал сбивчиво, искал ответа на вопрос, где он и как сюда попал, — искал и не находил ключей к ответу. Воспоминаний не возникало вообще. Лежа неподвижно, он с удивлением обнаружил, что ему тепло и уютно. Как если бы он был здесь всегда и всегда ощущал тепло и уют, но наконец-то понял, что это такое.

Однако сквозь тепло и уют прорвалась догадка, что время не терпит, надо срочно что-то предпринять, и он изумился, откуда она взялась. Разве недостаточно, спросил он себя, того, что есть, — и какая-то часть подсознания завопила, что нет, недостаточно. Он сделал новую попытку выкарабкаться из колодца, стряхнуть с себя мглу и туман и опять потерпел неудачу, устав до изнеможения.

«Я ослаб, — признался он себе, — но почему? Почему?»

Ему захотелось крикнуть, привлечь к себе внимание — голос не подчинился. И вдруг он обрадовался, что крика не вышло, потому что неразумно привлекать к себе внимание, пока он не окрепнет. Он же не знает, где он, и тем более не знает, кто или что рыщет поблизости и с какими намерениями.

Он опять погрузился во мглу и туман, удобно устроился в них, довольный, что они прячут его от возможных опасностей. И чуть-чуть развеселился, когда ощутил новый гнев, тихий и настойчивый: почему это я вынужден прятаться неведомо от чего?

Постепенно мгла и туман рассеялись, и, к его удивлению, оказалось, что он отнюдь не в колодце. Скорее, это крохотная комнатка, и ее можно рассмотреть, что он и сделал.

С обеих сторон были металлические стены, они изгибались и сходились в каком-то футе над его головой, образуя потолок. В потолке были прорези, из прорезей выглядывали смешного вида приборы. При виде этих приборов память начала возвращаться, и прежде всего вспомнилось чувство холода. Не то чтобы ему действительно было холодно, но он вспомнил, что такое холод. И едва воспоминание коснулось его, следом волной нахлынули самые разные знания, мысли и представления.

Скрытые вентиляторы обдували его теплом, и он понял, почему ему уютно. Уютно, потому что он лежит на толстой мягкой подстилке, уложенной на дно камеры. На дно камеры, вот именно, — даже слова, даже специальные термины начали возвращаться к нему. Смешные приборы в прорезях на потолке — часть системы жизнеобеспечения, и если они видны, значит, он в них больше не нуждается. А если он не нуждается в них, это могло случиться лишь по одной причине: Корабль совершил посадку.

Корабль совершил посадку, и его вывели из холодного сна — разморозили тело, ввели в кровь укрепляющие препараты, а затем, капля за каплей, тщательно отмеренные дозы высокопитательных веществ. Сделали ему массаж, обогрели, вернули к жизни. Да, вернули к жизни, как если бы он был мертв. Теперь он вспомнил, какие бесконечные дискуссии велись по этому поводу: проблему анабиоза волынили, пережевывали, терзали, крошили на осколки и дотошно пытались собрать из осколков нечто целое. Анабиоз окрестили холодным сном — разумеется, другого и ждать не приходилось, надо было найти слова легкие и приятные на слух. Но что это было на самом деле — сон или смерть? Что случалось при этом с человеком — он засыпал и просыпался? Или умирал и воскресал?

А в общем, теперь это уже не имело значения. Умер он или заснул — теперь он был жив. «Черт бы меня побрал, — воскликнул он про себя, — а ведь сработало!» И только воскликнув, впервые отдал себе отчет, что кое-какие сомнения у него были — были, несмотря на все опыты с мышами, собаками и обезьянами. Были, хоть он никогда не говорил о своих сомнениях в открытую, пряча их не только от других, но и от себя самого.

Но если он вернулся к жизни, значит, вернулись и другие! Через две-три минуты он выберется из камеры и увидит их. Наверное, они уже ждут его, и вся четверка воссоединится. Кажется, они были все вместе только вчера — как если бы провели вчетвером славный вечерок, а нынче утром проснулись после ночи без сновидений. Хоть он, конечно же, понимал, что провел в камере куда больше, чем ночь, — возможно, целое столетие.