Муза - Джесси Бёртон

– Еще какие-нибудь языки знаете? – спросил мужчина и протянул ей карманную фляжку, из которой она неуверенно отхлебнула. Она призналась, что немного знает немецкий, что его еще сильнее заинтриговало. – А куда вы направляетесь?

– В Англию.

– А точнее?

– Лондон. Керзон-стрит.

– Прекрасно. У вас там семья?

– Родители.

– Ясно, – сказал он, но по его лицу было видно, что ответ его не убедил, и у Терезы внутри все оборвалось. – И чем же вы по приезде думаете заняться? – продолжал он ее поддавливать.

Тереза подозревала, что Гарольд и Сара, каждый по своим причинам, были бы рады от нее избавиться. Они уже сделали для нее достаточно, вывезя по документам дочери из Испании, чтобы только она не разболтала их секреты. Для них она была помехой, о которой они предпочли бы забыть. Как долго еще она может испытывать удачу?

– Пока не знаю. – Она решила, почему бы ей после всех обиняков один раз не сказать правду.

– Возможно, я смогу вам помочь. Если вы захотите помочь мне.

– Это как? – полюбопытствовала она. К тому времени испанский берег за его спиной окончательно исчез из виду.

– Приходите по этому адресу, – сказал он. – Когда сможете. Лучше всего в понедельник.

Тереза взяла визитную карточку и про себя прочла: Министерство иностранных дел, Уайтхолл, Лондон. Она понятия не имела, что это значит и как туда добраться, но побоялась спрашивать, а то еще он, того гляди, заберет свои слова назад. Она попыталась оценить его намерения. Что ему нужно? Ее тело? Как будто нет, но, с другой стороны, она уже знала, какими фальшивыми бывают англичане, как хорошо они умеют говорить прямо противоположное своим истинным намерениям.

Он воспользовался ее замешательством.

– Обещаю вам, ничего такого.

Тереза перевела взгляд на горизонт и мысленно представила себе картину, лежащую сейчас в недрах багажного отделения: Руфина с отрубленной головой и лев. Ты хотела ее спасти, а в результате она погибла. Тереза опустила взгляд на воду и вспомнила обещание, которое она дала над телом Олив.

– Уайтхолл, – произнесла она уже вслух. – Лучше в понедельник.

Он снова улыбнулся:

– Отлично. Надеюсь вас там увидеть.

И вот уже отзвучали удаляющиеся шаги. Она прошлась подушечками пальцев по визитке. Кремового цвета, тяжеленькая – чувствуется авторитет. Она перевернула ее лицевой стороной вверх. Только имя: Эдмунд Рид. Она тихо повторила вслух непривычное словосочетание, прежде чем убрать визитку в сумку. Не имея ни малейшего представления о том, что такое этот Уайтхолл и чем мистер Эдмунд Рид может ей помочь, она прекрасно понимала, что пути назад уже нет.

Все пассажиры разошлись по своим каютам. Сильно похолодало. Солнце почти скрылось, но Тереза все не уходила с палубы. Даже перестав чувствовать озябшие конечности, даже когда горизонт оказался во власти ночи, Тереза не покидала свой пост. Она всматривалась в темноту и разглядывала звезды, пока миноносец пробивал себе путь к английским берегам.

20

Я мгновенно узнала адвоката Квик. Это был тот самый худой человек в костюме, которого я видела на открытии выставки «Проглоченное столетие»; это он чрезвычайно пристально вглядывался в «Руфину и льва». Звали его Фредерик Парр. Без дальнейшего промедления он пригласил меня в свой офис и протянул мне толстую папку, завязанную сбоку красной лентой. У меня слегка задрожали руки; дыхание перехватило. Я хотела спросить его, каким образом он оказался на открытии тем вечером, – может быть, его пригласила Квик? а почему? – но я пребывала в слишком большом смущении, да и тяжесть папки в моих руках заставила меня держать рот на замке.

– По распоряжению мисс Квик никто не должен читать эти документы, кроме вас, – сказал Парр.

– Благодарю вас.

Я неуклюже положила папку в сумку и уже было вышла из офиса, чувствуя облегчение от того, что наше общение подошло к концу.

– Но это не единственная причина, по которой вы здесь, – продолжал мистер Парр. – Пожалуйста, мисс Бастьен, присядьте.

Я послушно вернулась, прошла по темно-зеленому ковру и опустилась в большое деревянное кресло перед столом адвоката. Обогнув этот обширный предмет мебели, Парр устроился напротив меня. Воздух между нами сгустился. Теперь я понимала, почему Квик наняла его для ведения своих дел: казалось, его совершенно не тревожит мое явное волнение. Этот адвокат прекрасно соответствовал своей должности. Он был сфинксом; его работа сводилась к исполнению воли клиента – и все. Он опустил глаза на документ, лежащий у него на столе.

– Мисс Бастьен, – произнес он, складывая тонкие пальцы так, чтобы они образовали готический свод. – Марджори упомянула вас в своем завещании.

Я расслышала и поняла сказанное им, но от меня как-то ускользало, что за этим стоит.

– Простите?

Парр моргнул, безучастный, словно ящерица. Снизу, из-за окна слышалось яростное гудение и бибиканье автомобилей.

– У нее был коттедж в Уимблдоне, – сказал он.

– Да.

– Она завещала его вам. Навсегда.

Вероятно, в какой-то момент я все-таки вышла из офиса на Брэд-стрит и побрела обратно к станции метро «Сент-Пол». Наверное, я шла медленно, поскольку мне было не по себе. Квик завещала мне свой коттедж. Я подписала какие-то бумаги. Все это переполняло меня. Когда, когда она приняла такое решение? И почему выбрала меня? Это было такое наследство, которого я и в жизни не могла себе вообразить.

Вероятно, я крепко прижимала к себе ее папку. По крайней мере, у меня в руках было что-то прочное: документально подтвержденный жест, который я все-таки могла осмыслить. Возможно, папка заключала в себе ответы на все мои вопросы. Видимо, я боялась, что меня ограбят, поэтому сидела в поезде, идущем в Клэпхем-Коммон, не открывая папки. Она жгла мне колени, но я должна была остаться одна, в тишине, и только тогда открыть ее.

Уж не знаю как, но я вышла на своей остановке и, едва взлетев по лестнице и вбежав в квартиру, я разорвала ленточку и начала читать. «Дорогая Оделль, это долгая история», – так начиналось письмо, которое я читала до самой полуночи. Здесь было все, что Квик когда-либо хотела мне сообщить, но не могла подобрать слова, чтобы сказать мне это в лицо. Люди, места, вечера, проведенные под необъятными андалузскими небесами. История Квик оказалась масштабнее и ярче, чем любой из плодов моего воображения. И когда я закончила читать – мои глаза покраснели, веки опускались от усталости, а голова разболелась, – я поняла кое-что еще. В этой папке, кроме всего прочего, было все, что Олив Шлосс хотела скрыть от остального мира.

Эта папка оказалась подтверждением непрерывного, благородного молчания Квик по поводу «Руфины и льва», входившего в противоречие с ее желанием рассказать историю Олив Шлосс прежде, чем стало бы совсем поздно. Дело в том, что на протяжении почти всего нашего знакомства с Квик она переживала кризис. Ее внутренний стержень уже не выдерживал нагрузки. Как же сильно должны были ее спровоцировать фотография Олив и ее брата, а также изображение «Руфины», которые она увидела столько лет спустя; каково это было – понимать лучше всех остальных, что собой представляет полотно, а при этом наблюдать, как его превращают в товар, лепят заново и снова приписывают Исааку.