Порочные - Мира Вольная

В больнице пахнет странно: Эмили, придурком-блондинчиком, лекарствами и злостью. Злость сегодня, видимо, мой кармический спутник. Немного пахнет Конардом и Кристин. Они явно были тут недавно. Еще пахнет пережаренным сыром на пицце и кофе, ну и, само собой, какими-то лекарствами, антисептиками, химикатами.

Я иду неслышно, сам не знаю почему. Почти затаив дыхание. И чем ближе подхожу к кабинету Эмили, чем четче понимаю, что ее запах изменился. Снова. И на этот раз ему не просто не хватает каких-то ноток, он действительно изменился. В нем появилось что-то… Что-то чужое, не ее. Более темное, грубое, почти неприятное.

Из-за двери доносятся приглушенные голоса. Слов я разобрать не могу, потому что в голове вдруг начинает гудеть, вязкая, липкая слюна собирается во рту, в груди зарождается рычание. Но интонации улавливаю четко.

Эмили недовольна, подчеркнуто холодна и отстранена. Жесткая, чуть ли не грубая.

Придурок-лаборант заискивает, просит, уговаривает.

Я толкаю белую пластиковую дверь и замираю на пороге. Рычание все-таки срывается с губ. Злое. Яростное.

Эмили сидит на столе, удерживает руками стоящего напротив нее урода. Не отталкивает, просто не дает прикоснуться, просто не дает приблизиться. Но они и без того слишком близко. Непростительно близко. Бартон немного взлохмаченная и раскрасневшаяся, дебил тяжело дышит, в кабинете отчетливо пахнет возбуждением.

Они оба вздрагивают, стоит мне появиться на пороге, поворачиваются ко мне почти синхронно.

— Марк… — Эм бледнеет, тяжело вздыхает, смотрит… Смотрит странно, виновато. Бросает быстрый взгляд на чертового блондина.

— Что здесь происходит, Эмили? — я цежу слова. Цежу, потому что просто не получается по-другому. И все равно собственный голос кажется слишком громким в воцарившейся вдруг тишине.

Эмили снова переглядывается с городским засранцем, замирает на миг, а потом все же отталкивает волка от себя, спрыгивает со стола, отходит к окну и скрещивает на груди руки.

На столе разбросаны какие-то бумаги, записи, открыт ноутбук, щелкают и мигают приборы, назначение которых мне неизвестно, на другом столе остатки пиццы и два стакана кофе. Два гребаных стакана. Почему-то это бесит больше всего. Даже больше того, чему я стал свидетелем несколько секунд назад.

— Реми, оставь нас, пожалуйста, — просит Эмили.

Тупой придурок с места не двигается, смотрит на меня своими прозрачными глазами и поворачивается так, чтобы загородить Бартон собой.

Где-то мы это уже проходили. Немного по-другому и все же…

— Я не оставлю тебя с ним, Эм, он…

Я оказываюсь возле придурка в следующий миг, хватаю за воротник халата и отрываю от пола, притягивая к себе.

— Я очень-очень стараюсь держать себя в руках, мажорчик. И, поверь, с каждой секундой делать это все труднее.

Должен отдать говнюку должное: он почти не боится, храбрится, смотрит чуть ли не с вызовом, сжимает мои запястья. Ключевое слово «почти».

— Марк, — просит Эм, — Реми, — обращается к ублюдку, когда я не реагирую.

— Дай мне повод, умоляю, — притягиваю я засранца еще ближе, так близко, что вижу его зверя на дне блеклых глаз. Зверя, который готов на меня наброситься. И только сейчас понимаю, что и запах уродца тоже изменился. Осознать до конца не успеваю, потому что Эмили снова просит, твердо и жестко:

— Реми, дай нам поговорить. Маркус ничего мне не сделает.

Придурок колеблется еще несколько секунд и все-таки разжимает пальцы, отпускает мои запястья и обмякает в захвате. У меня уходит чуть больше времени на то, чтобы его отпустить. Ладно, значительно больше времени, но я все же заставляю себя и зверя отступить. И тем не менее не свожу с недообортня в белом халате взгляда все то время, что требуется ему, чтобы обойти меня, добраться до двери и закрыть ее за собой. Я глухо и низко рычу ему вслед.

— Маркус, — Эм выдыхает мое имя как-то безнадежно и обреченно, заставляет повернуться, броситься к ней, и так же, как и лаборантика до этого, останавливает меня, упираясь в плечи. — Сядь, пожалуйста, и успокойся.

Она другая. У нее другой запах, она смотрит по-другому, и даже кажется, что выглядит по-другому. Что-то исчезло из зеленых глаз, что-то пропало…

Я не хочу задумываться, просто не позволяю себе, не даю зверю внутри право голоса, потому что… Предположение, которое еще даже толком не оформилось, слишком… Просто слишком для этого дня. Для меня. Как бетонная плита.

Тонкие руки все еще упираются мне в плечи, все еще давят, и я чувствую что-то мокрое и липкое, горячее.

— Марк, сядь. Ты… У тебя кровь, — голос у Эмили все еще как у строгой училки. Она хмурится, но давить не перестает.

И я покорно отступаю от нее, сажусь на стул, всматриваясь в лицо, губы, закаменевшую фигуру.

— Кофе будешь? Позволишь мне тебя осмотреть?

— Кофе не буду, — бросаю отрывисто. — А это… Наверное, просто швы разошлись.

— Тебя пришлось зашивать? — шепчет Бартон, и глаза становятся огромными. — Маркус, мать твою, Джефферсон, какого хрена ты сюда в таком случае приперся? — она снова скрещивает на груди руки, так знакомо и упрямо вздергивает подбородок. — А ну, снимай чертову рубашку.

— Эмили…

— Снимай, я сказала.

— Нет. Пока ты не объяснишь, что произошло.

Губы Бартон сжимаются в тонкую линию, взгляд становится колючим и почти болезненными, незнакомым мне. Неприятным мне. Паузу, повисшую в воздухе, заполняет лишь стрекот приборов и звуки за окном.

— Эмили!

— Ладно! — срывается вдруг она на крик. — Хочешь знать, что случилось?! Я скажу тебе, — крик переходит в рычание, полное страха и боли, — сегодня ночью я стала парой Джереми! — Эмили оттягивает воротник халата, и на нежной шее я вижу метку урода. На шее той, кого считал своей. Реальность вокруг звенит тысячью осколков.

— Ты… — я не знаю, что говорить, не понимаю, как реагировать. Кажется, что все это… какой-то тупой стеб.

Эмили тяжело дышит, глаза сверкают гневом и все тем же чертовым отчаяньем.

— Мне жаль, Марк. Просто… Просто так получилось.

— Ага, — усмехаюсь я. — Ты просто споткнулась и раздвинула ноги, а он просто споткнулся и упал сверху. И вот, — я взмахнул руками, — его член и клыки в тебе. Все действительно очень просто. Я вижу.

Бартон подается ко мне, рычит, скалится, готова выцарапать мне глаза. Лицо искажено злостью, я ловлю ее руки, стискиваю, прижимаю к себе, устраиваю на своих коленях.

Эмили ничего не говорит, дергается и рвется из моих рук.

А мне… Стоит мне ощутить ее рядом, прижимающуюся ко мне, пусть в бешенстве, пусть с изменившимся запахом, но все еще… Все еще ту Эмили Бартон, что я знал все это время, и пелена спадает с глаз, накрывает странное, непонятное чувство. Выть хочется. И сдохнуть.