Мир чудес - Робертсон Дэвис

— Песьи замашки. Ты меня укусила.

— Нет, только обозначила укус.

— Откуда мне это было знать?

— Неоткуда. Но разве обязательно было лупить меня по голове рукояткой отвертки?

— Обязательно. Правда, особого результата это не принесло.

— Ты не мог знать, что лупить меня по голове — дело самое бесполезное.

— Лизл, да при виде тебя испугался бы сам Георгий Победоносец со своим змием. Если уж ты хотела, чтобы с тобой обходились галантно, то не нужно было меня бить, мять и стучать моей головой об пол. Я ведь вообще думал, что спасаю свою жизнь. Только не говори, что ты всего лишь хотела подурачиться. Ты хотела меня прикончить. Это было сразу видно.

— Конечно, я вполне могла тебя убить. Кому было дело до того, что ты в Зоргенфрее чинишь эти дурацкие игрушки? Кому в военное время могло прийти в голову искать какого-то ничтожного маленького механика с поддельным паспортом? Ну пропал себе — и пропал. Дедушка, конечно, рассердился бы, но ему бы пришлось как-нибудь замять дело. Он бы не сдал свою внучку в полицию. Старик меня любил. Иначе он бы сам меня убил или выгнал, когда я разнесла вдребезги его коллекцию игрушек.

— А почему вы это сделали? — спросил Линд.

— Из общей вредности. Правда, не так чтобы совсем уж безосновательной. Вы же слышали, что сказал Магнус: я была похожа на обезьяну. Я и теперь похожа на обезьяну, но я научилась извлекать пользу из этого сходства, и теперь это уже не имеет значения. А тогда имело. Тогда важнее этого для меня ничего не было. Это было важнее европейской войны, важнее чьего угодно счастья. Я была так полна ненависти, что с удовольствием убила бы Магнуса, а потом сказала бы деду — пусть разбирается; и от этого тоже получила бы удовольствие. А дед все сделал бы.

Дайте-ка лучше я сама расскажу вам об этом, а то Магнус повернет все по-своему. Лет до четырнадцати я жила так же, как любые другие девочки, которым повезло родиться в богатых семьях. Единственное, что не вписывалось в эту безмятежную схему, это гибель моих родителей (мой отец был единственным сыном Иеремии Негели) в автокатастрофе, когда мне было одиннадцать. Меня взял к себе дед, который был добр со мной — насколько это позволял его характер. Он был из разряда тех самых буржуа, о которых только что говорил Магнус — ну, когда распинался насчет заводной игрушки для маленькой Клотильды. Мой дед принадлежал к той эпохе, когда считалось, что с детьми все в порядке, пока они любимы и счастливы, а их счастье, конечно же, ничем не должно отличаться от счастья старших. Все это хорошо до тех пор, пока не возникает какое-нибудь неприятное обстоятельство. А когда мне исполнилось четырнадцать, в моей жизни как раз и возникло такое весьма неприятное обстоятельство.

Дело шло к началу моей половой зрелости, и я знала про все про это, потому что дед мой был человек просвещенный, и я получила хорошие, чтобы не сказать кальвинистские, наставления от женщины-доктора. И вот когда я начала довольно быстро расти, я не придавала этому особого значения до тех пор, пока этот рост не стал для меня непосилен и у меня не начались обмороки. Снова появилась женщина-доктор — вид у нее был встревоженный. Потом начался жуткий период — больницы, анализы, консультации, покачивания головой, консилиумы, на которые я не допускалась, и после всего этого — ужасный период, когда меня три раза в неделю возили в Цюрих для процедур на каком-то большом рентгеновском аппарате. После этих процедур меня тошнило, я впадала в депрессию и чувствовала себя хуже некуда, так как думала, что у меня рак. Я спросила об этом женщину-врача. Нет, это не рак. А что же тогда? Какие-то трудности с процессом роста, но облучение должно это купировать.

Не буду утомлять вас подробностями. Болезнь была редкой, но все же не настолько, чтобы у врачей не было никаких соображений на этот счет, и дед не жалел денег — делалось все возможное. Доктора были в восторге. Им и в самом деле удалось остановить мой рост, и они пребывали на седьмом небе, поскольку это что-то там в их науке доказывало. Они объяснили мне — словно я получила лучший рождественский подарок, какой когда-либо доставался девочке, — что если бы не чудеса, которых они добились благодаря своим лекарствам и рентгену, то я бы выросла настоящей великаншей. Ты только подумай, говорили они, в тебе могло бы быть восемь футов роста, но нам удалось остановить процесс на пяти футах одиннадцати дюймах,[197]что вовсе не чересчур для женщины. Ты еще очень везучая — если, конечно, не будет рецидива болезни, но мы будем внимательно следить за этим. Можешь считать, что ты здорова.

Конечно, кое-какие побочные эффекты были. Да и в самом деле, не могла же я рассчитывать, что выйду из такой переделки совсем уж без потерь. Побочные эффекты состояли в том, что у меня были поражены гигантизмом руки и ноги, обезображены кости черепа и челюсть, а лицо стало — уродливее не бывает. Но разве я не должна была радоваться, что хотя бы рост у меня остался в пределах нормы?

Но я была такой испорченной, что не испытывала ни малейшей благодарности за такое везение. Не великанша, но вылитая обезьяна — какое это, к черту, везение? Неужели у судьбы не нашлось для меня ничего получше? Я сходила с ума, всячески бесилась и старалась доставить всем как можно больше неприятностей. Мой дед не знал, что со мной делать. В Цюрихе было полно психиатров, но дед принадлежал к допсихиатрической эре. Он послал за епископом, за добрым лютеранским епископом — очень милым человеком, но я его быстро окоротила; для меня все его разговоры были как издевательство: смирись, дитя мое, подумай, что в цюрихских больницах лежат десятки людей, которым куда как хуже, чем тебе, покорствуй непостижимой тайне Божественной воли. Вот он сидел — епископ с благородной сединой в волосах, пахнущих дорогим одеколоном, его красивые белые руки лепили в воздухе перед ним невидимые хлеба, и вот сидела я — страшная, в голове ненависть, слушала его болтовню о смирении. Он предложил мне помолиться и сам встал на колени — склонившись лицом к сиденью стула, на котором только что сидел. Я дала ему такой пинок в задницу, что он вылетел из дома как пробка, а потом целую неделю хромал.

Но худшее было еще впереди. Из-за утолщения костей черепа у меня начались проблемы с органами речи, и с этим, казалось, ничего нельзя было поделать. Голос мой огрубел, а по мере уплотнения языка говорить мне становилось все труднее, и в конце концов я стала издавать какой-то хриплый звук, казавшийся мне похожим на собачий лай. В общем — хуже некуда. Уродство было унизительно и губительно для моей души, но когда пришла в расстройство и речь, под угрозой оказался и мой разум. Что мне было делать? Я была молода и очень сильна, а потому всей душой отдалась тяге к разрушению. Всей душой.

Так прошло немало времени, и когда Магнус впервые увидел меня в окно своей мастерской, мне уже исполнилось семнадцать. Перед этим у меня случился приступ ярости, и я вдребезги разбила дедушкину коллекцию игрушек. Обычно она хранилась под замком, но я разузнала, как до нее добраться. Зачем? Чтобы сделать ему больно. Зачем мне нужно было делать больно старику? Затем, что никого другого под рукой не было, затем, что, когда он приходил ко мне (а в жизни дома я старалась никак не участвовать), я видела в его глазах жалость, и это рождало во мне ненависть. Кто он такой, чтобы меня жалеть — старик, одной ногой в могиле, а живет так, как ему нравится. Если уж Судьбе нужно было нанести удар, то почему она не выбрала его? Ему бы не пришлось долго страдать. Но я-то, возможно, доживу до его лет — и что же, я должна полвека мучиться от этого уродства? Поэтому я и перебила его игрушки. Представляете, я от него не услышала ни одного слова упрека. Если бы я жила в том мире, где обитал епископ, то долготерпение деда, наверно, смирило бы меня, растопило бы лед моего сердца. Но несчастье выжгло из моей души все эти удобные христианские сказочки, и его сочувствие вызывало во мне лишь ненависть. Я только и искала случая — с какой бы стороны ударить его еще раз, и побольнее.