Место для нас - Фатима Фархин Мирза

– У меня завтра операция, – неизвестно зачем объясняю я. Она не работает на моем этаже. Раньше я никогда ее не видел.

Ясно, что она пытается сообразить, опасен ли я или просто брежу, представляя опасность только для себя.

– Сэр, палату вам покидать нельзя. Можете назвать номер вашей палаты?

– Каждый день своей жизни я гулял на свежем воздухе. Я пробыл здесь неделю и все это время не видел неба. Просто хотел посмотреть на него, прежде чем…

Женщина явно не знает, что делать. Мне не по себе из‐за того, что я напугал ее, из‐за того, что прошу ее нарушить больничные правила.

– Я на четвертом этаже, – добавляю я. – Палата сорок пять. Поворачиваюсь и начинаю подниматься наверх. Она неспешно идет за мной. Она совершенно спокойна. Когда мы добрались до следующего этажа, она шепчет:

– Балкона будет достаточно?

И тут же прикладывает палец к губам, прося не шуметь. Я следую за ней. Ощущаю головокружение, которое списываю на то, что волнуюсь. Она отпирает дверь и говорит, что это комната отдыха, где в такой час никого нет. Диван, журнальный столик, кухонька и раздвижная стеклянная дверь. Я благодарю ее. Спрашиваю, как ее зовут.

– Эйда, – говорит она, открывая дверь.

Я выхожу на холод.

– Нам нельзя оставаться тут долго, – говорит она, нервно оглядываясь.

Она стоит немного позади. Облаков нет, только кое‐где по небу разбросаны небольшие белые перья. Несколько звездочек. Лучшего и желать нельзя с учетом того, что мы так близко от города. Я думаю: Боже, если я в последний раз смотрю на ночное небо, благодарю тебя за то, что подарил мне столько ночей, подобных этой. Я еле сдерживаюсь. И быстро моргаю, не желая, чтобы она чувствовала себя еще более неловко.

– Когда мои дети были очень маленькими и я не знал, как сделать так, чтобы они не плакали, или сделать так, чтобы они были счастливы, я выводил их во двор и показывал это.

– Вот как? – тихо говорит она. – Так мило. Уверена, что они это запомнили.

Я пожимаю плечами. Я очень на это надеюсь.

– Мои дочери очень быстро забывали свои горести и начинали болтать со мной или просили погулять с ними. Но мой сын – он долго смотрел на небо, пока не наставало время возвращаться. Не было необходимости разговаривать.

Клочки облаков плывут по небу, такому далекому. Эйда выжидает подходящего времени, когда можно будет отвести меня назад. Хадия сказала, что гарантий нет. Я не готов. Есть вещи, которые тебе необходимо знать. Я смотрю на белое сияние луны, пока во мне что‐то не успокаивается.

– Вы действительно думаете, что они это запомнили? – спрашиваю я и слышу, что голос так же слаб, как мои руки. Я закладываю их за спину, чтобы не чувствовать этой слабости. Она кладет ладонь на мое предплечье. Я не отстраняюсь. Думаю о том, как добры ко мне посторонние, а я, возможно, не был достаточно добр к чужим людям, чтобы заслуживать такого отношения. Я думаю о Дон. Когда ты спал в больничной прозрачной колыбельке, она так великодушно заверила меня, что с тобой все будет в порядке. Годы спустя я брожу по другому больничному коридору с другой тяжестью на сердце. Мы живем и со временем становимся абсолютно другими людьми, сохраняя неизменной лишь потребность в надежде, в утешении. И каким чудом кажется, что в этом мире мы получаем именно то, в чем нуждаемся. Сегодня еще один посторонний человек сыграл ту же роль, помогая мне скоротать ночь.

– Это стало частью их самих, – говорит Эйда, отнимая руку, – даже если они сами того не сознают. Они будут вспоминать вас всякий раз, когда поднимут глаза к небу.

Мой отец умер неожиданно, поздно ночью в четверг, и был похоронен утром в пятницу. Я носил черное, но глаза мои были сухи. Возможно, потому, что мать так много плакала. Казалось, из нее вытекла вся энергия. Моя любовь к отцу казалась ничтожной по сравнению с любовью к нему матери. Я гадал, думают ли посторонние, что я ничего не чувствую? И конечно, после того, как мне пришла в голову эта мысль, я не мог плакать перед всеми из страха, что буду лицемером, если попытаюсь выразить свою боль лишь для верной интерпретации окружающих.

После похорон прозвучал призыв к молитве. Декламация была прекрасной и утешительной – даже в тот день или, возможно, особенно в тот день. Были слышны только слова имама. Никаких других звуков: даже птицы смолкли, даже хозяева магазинов закрыли двери. Мой отец часто смотрел на животных во время молитвы и говорил: «Смотри, каждое создание знает, какой настал час». Показывал на животных и добавлял: «Ради Него даже птицы, овцы и бродячие кошки затихают; спокойствие окутывает все живое».

Мой отец умер. Я был одинок и не думал, что кто‐то мог меня понять. Когда он был жив, мы не были близки. Я почти не знал его. У нас было мало общего. Но каждую пятницу, в джума, мы проделывали недолгий путь до мечети, и я стоял на молитве рядом с ним. Потом мне поручалось найти нашу обувь. Что еще связывало нас, если не это и не кровь, текущая в наших венах. Когда мы слышали призыв к молитве, мы шли в мечеть вдвоем.

В ту пятницу я пошел туда один. Сунул туфли в угол. Мужчины, которых я не знал, собирались вместе, как стая, искали себе место в длинной линии молящихся. Кто‐то передал мне молитвенный коврик. Мой отец умер. Мне было тринадцать. Оглядываясь назад, я понимаю, что был всего лишь мальчишкой. Последовал второй призыв к молитве. Время подняться. Я встал. Никто вокруг не знал, что сегодня похоронили моего отца. Я поднял руки, готовясь сосредоточиться на молитве. И не мог вспомнить, каким мне казался мир, когда у меня был отец. Я уже забыл. Потом началось чтение стихов на арабском, бормотание двигающихся губ, весь зал наполнился шепотом. Мы одновременно поднимали ладони, одновременно кланялись, одновременно опускали головы к земле. Мы были одним целым, состоящим из сотни людей. Все мы двигались вместе и пытались думать только о Боге. Мои губы шевелились. Я был среди братьев. Я был дома.

Лет пять назад Хадия и Тарик получили работу в часе езды отсюда, в Пало-Альто, и перебрались обратно. Им повезло. Но мы с Лейлой чувствовали себя самыми счастливыми. Наши годы одиночества, когда мы дни напролет проводили вдовем на кухне или в нашей комнате, закончились. К этому времени Худа переехала в Аризону после свадьбы с Джавадом, внуком старейшего друга моего отца, который прислал предложение после встречи с ней на свадьбе Хадии.

Мы с Лейлой нетерпеливо ждали, когда Хадия попросит нас помочь с Аббасом. Тогда ему было только три года. Иногда он оставался с нами все выходные. Мы постепенно узнавали его. Когда он родился, мы прилетели в Чикаго, но после этого видели его только несколько дней в году. Он любил шпинат. Но когда мы уверяли его, что каждая ложка, которая летит к его ротику, – это аэроплан, ничего не выходило. Зато если мы называли каждую ложку со шпинатом именем супергероя, он ел с охотой. И никогда не доедал, последний кусочек всегда был лишним. Аббас предпочитал дождь сильному ветру. Я был дедой, а Лейла – бабулей. Лейла сочиняла истории, которые никогда не рассказывала нашим детям, веселые и смешные рассказы о желтых цыплятах, которые были врагами и бесконечно замышляли розыгрыши друг друга. Эти истории заставляли Аббаса все время смеяться. Я тоже смеялся, хотя бы потому, что смех Аббаса оказывал на меня необъяснимое влияние.