Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

дорого», что этот ковёр был моим, понимаете, суки?! моим ковром-самолётом, что этот кусок жёлтой шерсти значил для меня так много, что оценивать его деньгами значило оскорблять каждый день, прожитый мной в бабушкином доме. И забрать с собой я его не мог. Не приведи господь кому-нибудь — вот так продавать своё детство… Куда девать, куда засунуть память, как забыть те клейкие минуты, когда я собирал все ненужные вещи, которые брезгливо переворошили жадные пальцы, как я кланялся и благодарил за щедрость, хотя растерянность и дрожь унижения обжигали затылок, душили, толкали, заставляли собрать все фотографии в одну сумку, все эти пожелтевшие фотографии, все отпечатки таких ставших ненужными жизней?

Кому ненужных? Что остаётся, когда человек умирает? Сколько ласковых слов слышат малыши, сколько звёзд с неба дарят влюбленные, сколько льстивых речей, шпилек и безучастной тишины слышат взрослые, сколько однообразных красноречивостей терпят юбиляры, сколько хлама воспоминаний собирают старики — а что остаётся? Ничего не меняется — посидит кучка родственников, погорюет на похоронах, да и растворится, как комочек соли в людское море — добавит свои слёзы в уже солёное море. Хорошо, если находятся силы вспомнить, держать в груди, оживить в памяти тех, кто любил тебя при жизни…

На перекрёстке автобус затормозил снова. Дальше он поворачивал направо — на Мироновку. Мне же надо было прямо, в сторону Вишнёвого. Я вышел из душного автобуса, старательно отвернулся от моего бывшего дома. Но глаза уже схватили и бросали в мозг раскалённые изображения запустения двора и косорукости новых хозяев — висевшую на одной петле калитку, которую я белил ещё в семь лет, потрескавшуюся, посеревшую штукатурку хаты, запылённые, какие-то заплёванные окна, серый облупленный фундамент, крышу, на которой уже покрылся зелёным мхом лиственный мусор, сорняки в палисаднике, где когда-то кружили голову запахи десятки кустов роз. Я сжал зубы, пошарил в сумке, достал фотоаппарат и быстро, не глядя, щёлкнул затвором. Может быть, посмотрю — потом, когда не будет так печь в груди.

Я перешёл улицу прочь от этого места и пошёл к биостанции. Улица Ворошилова. «Чтоб тебя по Ворошилова пронесли» — это было самое тяжёлое проклятие в ругани топоровцев, потому что улица Ворошилова тянулась несколько километров через весь Топоров, до самой северной околицы, где по правую руку расположилась биостанция, а напротив, в широком поле разрастался погост. Это было так странно — спустя десять лет узнавать отпечатки колёс своего детского велосипеда в грязи, вдыхать запах краски, идущий от раскалённого на солнце почтового ящика, видеть буквы, которые я нацарапал когда-то на дощатом заборе — о, это было настоящее, всамделишное, моё первое любовное послание. Тогда дядя Серёжа Клименко вместо того, чтобы поехать на любимый ставок порыбачить, вынужден был перекрашивать заново забор. Естественно, что от таких праведных трудов он излишне воодушевился и здорово всыпал дочке за эти мои художества. А мне влетело уже от Женьки. Эх, ну и ругала же она меня! Из двенадцатилетнего кавалера только перья летели. Удивительное лето было — первое лето, когда я рискнул обратить внимание на девочку.

Было так жарко, что тень пряталась прямо подо мной. Солнце калило макушку. Я шёл от одной колонки до другой, перебежками. Старался много не напиваться, чтобы потом не обливаться потом.

По левой, противоположной стороне улицы начались старые акации. Они были высокие-высокие. И очень тихие. Я присел возле заброшенного, заколоченного колодца. Старенькая лавочка, серая от лишайника, скрипнула и зашаталась под моим весом. Я глянул влево, на радостного мальчика лет шести, который повисал всем весом на ручке, — отполированный ворот скрипел тихонько, цепь тихонько стучала каждым звеном, а где-то далеко-далеко внизу, там, где в полдень прятались звёзды, тихо звенело и плескалось ведро, поднимавшееся из синего-синего, стратосферного неба. Мальчик оглядывался на свою бабушку, не замечая, как в нужный момент её рука помогала поворачивать ворот, поправляла цепь, чтобы ведро шло прямо и не цепляло стенки колодца. Вот она достала ведро, поставила его на лавочку, слева от меня, мне даже не пришлось подвигаться. Я смотрел на бабушку, смотрел на макушку мальчика, склонившуюся над прозрачной водой, я видел, как он осторожно вытягивал губы трубочкой, чтобы холодная вода не ломила зубы. Конечно, это было очень вкусно. И радостно.

Я оставил их, перешёл полосу раскалённого асфальта. Старые акации давали хоть какую-то тень. Порох высохших листьев шуршал в остатках зелёных, ещё не высохших на жаре подорожников, запылённых и жестяных на вид. Между акаций, посреди гула ос, среди мелькания пятен света и догонявших их теней тихо косились кресты забытых могил. Почерневшие кресты, уже полурассыпавшиеся, держались на ветвях молодых побегов деревьев. Акации разрастались и безмятежно скрывали в зелёном море обломки человеческих крушений. Среди этого запустения иногда встречались яркие пятна новых венков — кто-то, видимо, приходил на старые могилы. Хотя бы изредка.

Старое кладбище закончилось. Я прошел в открытые ворота, повернул на знакомую тропинку, выводившую на главную аллею нового кладбища. Здесь было жарко и душно — разросшийся розовый, фиолетовый, лиловый люпин распространял волны сладкого, одуряющего аромата. Было очень спокойно. Гул пчёл, шелест травы, редкий стук ветвей старых берез, сталкивавшихся где-то над головой самыми верхушками. Белёсое раскалённое небо, по которому изредка проползали прозрачные тени от разорванных в клочья облаков.

На меня смотрели бесчисленные глаза. Старики подслеповато всматривались в вечность. Мужчины и женщины среднего возраста смотрели на меня напряжённо — так, как смотрят на фотографа, снимающего на казённый пропуск или на удостоверение. Эти могилы были побогаче. Люди отмечают своих кормильцев иначе, чем давно отживших своё стариков. Это уже были не кресты, а чёрного камня памятники, которые отличались проявлениями фантазии заказчиков и местных умельцев по граниту — рисунки погасших свечей, распятых Спасителей, сломанных берёзок, увядших цветов и застывших в полёте голубков украшали свободные места полированных поверхностей. Памятник за памятником.

Лица, лица, лица. Даты, даты, даты.

Изредка воплем, истошным криком сияли особенные, богато украшенные могилы с красивыми оградами, самыми лучшими цветами, ёлочками, бантиками, игрушками, всегда свежими конфетками на холмиках без единой травинки. Щёчки, бантики, весёлые глаза детей, радостно ловивших взгляд фотографа, теперь остались серыми отпечатками на чёрном полированном граните со следами помады. Мужчины проходили мимо таких могил, темнея лицами, будто это они не уберегли этих деток. А женщины обычно останавливались группками, врастали в землю, материнский инстинкт брал их за душу, и они тихо рассказывали друг другу