Александр I - Анри Труайя

15 ноября протоиерей местной церкви отец Алексей Федотов введен к больному, который выходит из забытья, просит оставить его наедине с служителем Божьим и долго исповедуется. Потом он причащается Святых Христовых Тайн в присутствии императрицы, близких, врачей и камердинеров. Исполнив долг христианина, он целует руку жены и говорит ей: «Никогда не испытывал я такого утешения и благодарю вас за него». Потом говорит, обращаясь к врачам: «Теперь, господа, делайте ваше дело. Употребите средства, которые считаете нужными».

Тарасов ставит больному тридцать пять пиявок за ушами и к затылку, а на голову кладет холодные примочки. Состояние Александра как будто улучшается. Но это лишь кратковременное отступление болезни. Совершенно ясно: конец близок. Одна лишь Елизавета все еще не верит в это. Погруженный в беспамятство, умирающий приходит в себя, только когда она, склонившись к нему, шепчет что-нибудь на ухо. Он берет ее руку, целует, прижимает к сердцу, потом, повернувшись к иконе, бормочет молитвы. Вечером 18 ноября Тарасов констатирует у царя признаки кровоизлияния в мозг. Он поит его с ложечки. Александр с трудом глотает. Дышит тяжело и хрипло. Когда он уже не может глотать пищу, врачи ставят ему две клизмы с бульоном, «сваренным на смоленской крупе». В десять часов Елизавета возвращается и снова садится у постели мужа. Левой рукой она держит правую руку умирающего. По лицу ее струятся слезы. Безмолвная и неподвижная, она наблюдает, как угасает его жизнь. Идут часы, ночь проходит в мрачном молчании. Александр еще дышит. Духовенство служит молебны.

На следующий день, 19 ноября/1 декабря 1825 года, толпа, жадная до новостей, заполняет площадь перед императорским домом, невзирая на пасмурную, дождливую погоду. В десять часов пятьдесят минут утра царь Александр Благословенный, не приходя в сознание, испускает последний вздох. Ему сорок семь лет и одиннадцать месяцев. Елизавета поднимается со стула, на котором провела столько часов бдения, опускается на колени, молится, крестит императора, целует его холодный лоб, закрывает ему глаза и, сложив платок, подвязывает подбородок.

Вернувшись в свои покои, она берет перо и, смахивая застилающие глаза слезы, пишет матери: «Ах, мама, я самое несчастное создание на земле! Я хотела сообщить вам, что еще существую, хотя потеряла этого ангела, который, несмотря на измучившую его болезнь, всегда находил для меня благосклонную улыбку или взгляд, даже когда никого уже не узнавал… Я раздавлена горем, я не понимаю самое себя, я не понимаю своей судьбы». И через день: «Перед этой нестерпимой болью, перед этим безысходным отчаянием, боюсь, не устоит моя вера. Боже мой, это выше моих сил! Если бы еще он не был так ласков, так нежен со мной почти до самых последних мгновений! И мне выпало принять последний вздох этого ангела, который, утратив способность понимать, не утратил способности любить. Что делать мне без того, кому я была всецело предана? Что делать мне с моей жизнью, которую я ему посвятила?» Вдовствующей императрице, матери Александра, Елизавета пишет следующее письмо: «Дорогая мама! Наш ангел на небе, а я на земле; из всех, кто его оплакивает, я самая несчастная. О, как бы я хотела скорее с ним соединиться!.. Посылаю вам, дорогая мама, прядь его волос. Увы! Зачем пришлось ему столько выстрадать? Теперь на его лице умиротворенное, приветливое выражение, так ему свойственное. Как будто он одобряет то, что происходит вокруг него… Пока он остается здесь, и я здесь останусь. Когда он уедет, я, если это найдут возможным, уеду вместе с ним. Я буду следовать за ним до тех пор, пока хватит сил». Позже, вспоминая о той перемене, которую наложила смерть на его лицо, она напишет матери следующее: «Два первых дня он казался помолодевшим и прекрасным… Даже в первый день на лице его сохранялось выражение веселости, удовлетворения, столь живое, что, казалось, он собирается встать со своей обычной живостью движений, и, однако, в последний момент какая жестокая перемена!»

Дом наполняется рыданиями и погребальным пением, а девять врачей, придворных и из местного гарнизона, производят вскрытие. Они констатируют, что большая часть органов в превосходном состоянии. Составлен протокол, подписанный производившими вскрытие врачами.[88]Теперь предстоит набальзамировать тело. Тарасов и Виллие из благоговения к почившему отказываются участвовать в этой мрачной работе. Остальные, засучив рукава и зажав в зубах сигары, чтобы заглушить трупный запах, принимаются за дело. В камине в кастрюльке варятся ароматические травы. Но в Таганроге нет материалов, необходимых для такой сложной операции, нет даже чистых простыней и полотенец. Сердце, мозг. внутренности положены в серебряные сосуды, похожие на жестянки из-под сахара. «Фельдшера перевертывали тело, как кусок дерева, – пишет очевидец Н. И. Шениг,[89]– и я с трепетом и любопытством имел время осмотреть его. Я не встречал еще так хорошо сотворенного человека. Руки, ноги, все части тела могли бы служить образцом для ваятеля; нежность кожи необыкновенная». Работа продолжается всю ночь. Потом царя одевают в генеральский мундир, прикрепляют на груди звезду и ордена и кладут на железную кровать. Несмотря на бальзамирование, лицо начинает чернеть, и умершего накрывают кисеей. Священники, сменяясь каждые два часа, читают Псалтирь, офицеры местного гарнизона несут караул. Время от времени кто-нибудь из присутствующих приподнимает покрывало и смачивает лицо царя губкой, пропитанной спиртом. В комнате стоит удушающая жара. Запах воска от трех высоких церковных свечей смешивается с ароматом какого-то душистого вещества, которым насыщены продукты бальзамирования, и с запахом разлагающейся плоти. «Наши мундиры до того им провоняли, – отмечает Шениг, – что недели три сохраняли этот неприятный запах. – И продолжает: – На второй день, подняв кисею для примочки лица, я дал заметить Добберту,[90]что клочок галстука торчит из-под воротника государя. Он потянул и к ужасу увидел, что это кожа». Сейчас же вызывают Виллие, и он велит отворить все окна и поставить под кровать корыто со льдом. Наконец тело царя перекладывают в свинцовый гроб, который помещают во второй, дубовый, и ставят, не покрывая крышкой, на помосте в зале, стены которой обиты черным сукном. Каждый день царица входит в залу, подходит к гробу, но не поднимает прозрачной кисеи. «Он, так заботившийся о своей наружности, – говорит она, – был бы недоволен, если бы видели, как он изменился». Она целует супруга в лоб сквозь вуаль и остается возле него десять минут.

Князь Волконский подавлен обязанностями, которые легли на его плечи. Кончина царя вдали от столицы – исключительное событие в истории России: как будто он погиб в чужой стране. Нет никакой традиции, на которую можно было бы опереться в столь необычных обстоятельствах. И нет никаких предписаний сверху. И есть все основания ошибиться, проявив личную инициативу. Гроб предстоит везти в Петербург через всю Россию, и Волконский один занимается всеми приготовлениями. «За две тысячи верст от столицы, в углу империи, без малейших способов и с большою трудностью доставать самые необходимые вещи, по сему случаю нужные, за всякой безделицей принужден посылать во все стороны курьеров… Ежели бы меня здесь не было, не знаю, как бы сие пошло: ибо все прочие совершенно потеряли голову».