Аппетит - Филип Казан

Мне как будто влепили затрещину по затылку. Пришлось посидеть в портике Санта-Мария ин Космедин, пока я не успокоился – и сверху и снизу. Подумал, не зайти ли исповедаться, но, с другой стороны, в чем тут вообще было признаваться? Я хранил целомудрие с Ассизи – и до Ассизи. После того как Тессина открыла мне свое сердце в письмах, я не желал быть с другой женщиной. И вот он я, полупьян от одного взгляда на грудь какой-то потаскухи. Никуда не годится.

Взяв себя в руки, я решил сделать сегодняшние закупки сам. Я лучше воткнул бы себе в сердце кинжал, чем накормил бы его высокопреосвященство тухлой курицей. Но он всегда радовался рыбе, так что я прошел до Портико д’Оттавиа – посмотреть, что удастся найти. Было недалеко, но пока я шел, все еще бурля от праведного гнева, я не мог не смотреть вокруг. Похоже, в этом году девушки носили очень низкие вырезы. На углу Виа де Черки стоял бордель, и женщины, высовывающиеся из окна, выглядели нежными, как спелая мушмула, готовыми растаять от прикосновения. Все смотрели на всех – размышляя, оценивая, спрашивая.

Толпа на рыбном рынке редела. Было поздновато для покупок, и осталось не так уж много свежего. Я прошел мимо лотков, но ничего не нашел. Более узкая улочка на задах уже начинала вонять. Все потроха и головы поймали приятное тепло весеннего утра и превратили его в нечто гнусное. Чешуя блестками покрывала мои башмаки. Я потыкал форелей и решил, что глаза у них слишком тусклые. Лещи выглядели ярко, но их жабры приобрели грязно-бурый цвет. Были еще карп, линь, щука… Нет, мне не нравился их вид.

Я пошел дальше, вполуха слушая грязную перебранку рыботорговцев. Даже простейший вопрос, самое спокойное утверждение подавалось в виде непристойного предложения или оскорбления. Женщина с седыми прядями в волосах держала в одной руке жирного окуня, а второй тискала собственную грудь. Мужчина, продававший устриц, рассказывал историю, пересыпая свою речь непристойными словечками. Женщина помоложе сидела на ступеньке, расставив колени по бокам бочонка с живыми угрями. Она была поразительно хороша: высокий лоб, сильный подбородок, широкий чувственный рот, большие темные глаза. Намасленные локоны выбивались из-под старого шелкового шарфа, завернутого на манер сарацинского тюрбана. Она увидела, что я пялюсь на нее, и уставилась в ответ. «Угри, – подумал я. – Его высокопреосвященство просил угрей». И, будто услышав, женщина сунула руку в бочонок и вытащила крупную рыбину, раздувающую жабры над большим и указательным пальцем, а толстое, свинцово-серое угриное тело обвилось вокруг голого смуглого предплечья. Женщина усмехнулась, опустила глаза.

– Угрей, а, господин? – шагнул ко мне человек со сломанным передним зубом, в кожаном фартуке, покрытом потеками слизи.

– Сколько?

Он назвал цену, вполне разумную.

– Я возьму корзину, – сказал я.

– И ее возьми, – предложил он.

Я вытаращился на него, не уверенный, что правильно расслышал. Но он указал прямо на женщину:

– Вот ее. Там, на задах. Не пожалеешь.

– Прошу прощения?

– Такой господин, как вы, сам пришел за покупками. Да у вас не денек, а черт знает что, мессер. Я прав? Сделайте его немного лучше. Порадуйте себя. Вы этого достойны.

– Милейший, я…

– Она этого хочет, – прошипел он. – Гляньте на нее. Гляньте, как она этого хочет.

Женщина встала, медленно перекинула ногу через бочонок, посмотрела в него, потом опять на меня и приглашающе усмехнулась. На ее запястье осталась слизь от угря, блеснувшая, когда женщина взяла меня за руку и повела куда-то. И я пошел за ней.

Мы развлекались недолго. В переулке прямо за ее лотком была ниша размером с гроб, где старинная стена не смыкалась вплотную с новым зданием. Мы замешкались – я запутался, а она в мгновение ока выпростала мой член из штанов и ввела в себя, прислонившись спиной к стене. Ее руки сжали мою задницу, я уткнулся лицом ей в шею, слизывая соль. Женщина пахла дешевой амброй: темной, плотной – илом парфюмерной реки. Ее юбка была задрана вверх толстым валиком ворсистой колючей ткани, которая натирала кожу моего голого живота. Женщина была скользкая и гладкая, настойчивая, когда я начал ублажать ее руками. Я желал овладеть ею всей, под струйкой кирпичной пыли, стекающей по спине моего дублета, но понял, когда уже подступило, что никогда не получу больше этого: ее дыхание, вдруг застревающее в горле; ее рука в моих волосах; внезапная вспышка ее золотой сережки на моем языке.

– Я не шлюха, – заявила она, быстро заправляя мой член обратно в штаны. Теперь я прислонился к стене, весь выжатый; холодные ростки сожаления уже проступали во мне, как иней ложится на оконное стекло. – Но если ты не дашь мне скудо, мой брат может… Я не знаю точно, что он может сделать.

Я дал ей монету – недельный доход от любого рыночного лотка. Брат – возможно, он был ей еще и братом – уже упаковал моих угрей, когда я вышел из проулка, стараясь выглядеть собранным и сосредоточенным. Женщина направилась обратно к своему месту, задрала юбку, медленно перекинула ногу над бочонком с угрями, снова повернулась ко мне и подмигнула. Я заплатил за свой извивающийся, перевязанный тростинкой сверток и ушел с рынка так быстро, как позволяли мои нетвердые ноги.

Тем же днем я ускользнул в баню – в то заведение, где мыли и брили Проктора. Я думал, что нужно смыть эту женщину с себя, как будто вода как-то справилась бы и с виной – не за мою душу, но с ощущением, что я себя уронил, – однако, погрузившись в воду, пар над которой тут же смешался с грубым мускусным запахом женщины, я понял, что так расслабленно и спокойно не чувствовал себя уже долгое время.

На следующий день я дождался Пьетробона на ступеньках его любимой бани; куры – неощипанные и начинающие пованивать – лежали возле меня аккуратным рядком. Закупщик остановился за четыре или пять шагов до меня, и где-то с минуту мы смотрели друг на друга. Потом он коротко кивнул, развернулся и направился обратно в город. Я вошел внутрь и быстро помылся – быстро, потому что у меня еще было много работы, но достаточно основательно, чтобы удовлетворить свое любопытство насчет женщины Пьетробона. Больше он ни разу не сказал мне ни слова, а его закупки и мои учетные книги опять стали совпадать.

События этих двух дней – такие приятные и волнующие развлечения – могли бы побудить меня к ненасытному исследованию того, как ублажить свой член. Но Фортуна решила, что этому не бывать. Моя проблема с Пьетробоном, хотя и улаженная самым тихим образом, привела к открытой вражде со стольником. Лодовиго де Луго был мантуанцем, как и закупщик. Я не знал, делился ли Пьетробон утаенными деньгами с де Луго, и поскольку никак не мог это доказать, то оставил эту идею при себе. Возможно, только чистая неприязнь настропалила де Луго против меня, но какой бы ни была причина, все оставшееся время работы в хозяйстве Гонзаги у меня не находилось времени на женщин.

40

Поначалу мессер Лодовиго только распускал передо мною хвост и командовал. Он тыкал мне в лицо своим чином с такой же деликатностью, с какой суют под нос каблук элегантного сапога. При Орацио я привык предлагать что-то для каждого меню, но это было пресечено сразу же. По указаниям, которые стольник приносил мне каждый день, я бы с легкостью мог заключить, что кардинал Гонзага таинственным образом лишился органов вкуса. Хуже того, каждый вечер де Луго проводил нарочито оскорбительную инспекцию, суя свой длинный клюв в каждое блюдо и сосуд, с таким кислым лицом, словно его заставляли обнюхивать вереницу полных ночных горшков.