Нить - Виктория Хислоп

Каждый день, когда не ходила за покупками и не была занята приготовлением гигантских порций еды по требованию мужа, Катерина старалась забыться за вышиванием.

Изредка она бывала в гостях у Евгении, но всегда возвращалась вовремя, чтобы успеть приготовить очередной ужин. По пути домой заходила в церковь Святого Николая Орфаноса и ставила свечки за семью Морено.

Молиться Катерина не могла. Каждый раз, когда просила Бога об избавлении, она представляла себе мертвого Гургуриса. Картины того, что открылось в польских лагерях смерти, вставали перед ней, стоило только закрыть глаза, и, зная, что некоторые из этих смертей – на совести ее мужа, она ощущала непреодолимую жажду мести.

Желать кому-то смерти казалось ей равнозначным убийству, и, понимая, что снова пожелает этого в следующий раз, когда будет стоять на коленях в одиночестве, Катерина чувствовала себя преступницей. Просить у Бога прощения в тот самый миг, когда совершалось это прегрешение, было бессмысленно.

Понять, о чем следует молиться, а о чем нет, было так же трудно, как решить, кто прав, а кто виноват в этой непрекращающейся войне. Ходили рассказы – иногда просто слухи, иногда свидетельства очевидцев – о том, какие зверства творятся с обеих сторон. Катерина думала о Димитрии.

Она не очень верила, что Бог прислушается к ее молитвам теперь, когда в сердце у нее кипит такая ненависть, и все же молилась за тех, кому грозила опасность. А затем спешила домой и старательно готовила ужин. С каждым днем ее блюда становились все изысканнее – всю свою артистическую натуру, которую когда-то проявляла в работе, она теперь вкладывала в готовку и делала свое дело безукоризненно.

Не одной Катерине приходилось притворяться, чтобы защитить себя. Ольга Комнинос вынуждена была делать то же самое. За последние десять лет у нее не было недостатка в практике. С самых первых дней работы манекенщицей, когда ее учили принимать вид то скромный, то надменный, то робкий, то царственный в зависимости от представляемого стиля одежды, она привыкла изображать из себя кого-то. Когда же они переехали на улицу Ники и у Ольги началась агорафобия, ей пришлось играть новую роль – идеальной хозяйки дома.

Если бы ее муж узнал, что Димитрий вернулся и рассказал матери о его письме, гнев Комниноса был страшен для обоих. С Константиноса сталось бы выследить сына, и Ольга не позволяла себе даже думать, какая ярость обрушилась бы на нее за то, что она впустила его в дом. Все это было для женщины достаточным стимулом, чтобы стараться вести себя, как будто ничего не случилось.

Времени со дня «смерти» сына по всем канонам приличия прошло уже достаточно, чтобы перестать горевать, и Комнинос решил, что пора уже снова давать званые обеды. Помимо всего прочего, ему хотелось продемонстрировать, что его дела идут благополучно, несмотря на все беспорядки в стране. За последние несколько месяцев правительственные войска стали все увереннее одерживать победы над коммунистами, и уже одно это, по мнению Константиноса, было поводом для праздника.

– Я пригласил кириоса и кирию Гургурис, – сказал он Ольге.

Бедная Катерина, подумала Ольга. Она, должно быть, ждет этого с ужасом.

Пожалуй, Катерине может показаться странной роль гостьи в этом доме, куда она всегда приходила как модистра. Ольга вспомнила, как не по себе было ей самой, когда она превратилась из манекенщицы в хозяйку. С другой стороны, в списке гостей самоуверенных людей было столько, что смущение Катерины могло пройти и незамеченным.

Вечером в субботу, когда за столом снова собралось десять человек, придерживавшихся в целом одних и тех же политических взглядов, разговор вращался в основном вокруг новостей о гражданской войне. Она сейчас входила в новую стадию – бои шли в горах Граммос, отделявших Эпир от Македонии. Весь прошлый год коммунистам удавалось удерживать за собой эту территорию, но теперь правительственные войска перешли в наступление. Бои гремели уже несколько дней, и гости, читавшие правые городские газеты, оживленно обсуждали ежедневные сводки новостей. Только об одном в этих сводках говорилось непредвзято – о массированной поддержке американцев, которой пользовалось теперь правительство и которая давала ему огромное преимущество над коммунистами – и в артиллерии, и в бронетехнике, и в авиации.

Пока Комнинос, Гургурис и прочие гости желали победы Правительственной армии и поражения Демократической, Катерина с Ольгой представляли себе Димитрия, рискующего жизнью под перекрестным огнем.

Катерина была в новом оранжевом вечернем платье из блестящей ткани. Этот цвет ей совсем не шел, но таково было распоряжение Гургуриса. Она ковыряла вилкой еду, скрывая отсутствие аппетита, и иногда механически подносила к губам бокал. Горло у нее так сжималось от волнения, что она не могла ни говорить, ни глотать. Ольга сидела напротив, разделяла все ее страхи и сомнения, и это было большим утешением, а Павлина, приносившая новые блюда, старалась положить Катерине поменьше. Она понимала, что ей не хочется есть.

Под конец все гости поднялись наверх, в гостиную и на балкон. Облака дыма плыли в ночном воздухе, звенели бокалы с бренди в честь грядущей победы правительственных сил над коммунистами.

Ольга с Катериной наконец решились посмотреть друг другу в глаза. Никто из гостей не заметил этого молчаливого знака понимания и сочувствия. Им было не до того – они произносили тосты, снова и снова наполняли бокалы и прикуривали друг у друга сигареты.

Внизу люди гуляли по набережной, многие – под руку. Поднимали головы, слыша наверху шум и восклицания, и разглядывали их – состоятельных граждан Салоников.

Над головами висела тоненькая дужка серебристого света. На таком непроглядно-черном небе, при молодом месяце, без облаков, звезды казались огромными. Ольга с Катериной стояли рядом, и можно было потихоньку переброситься несколькими словами, пока их никто не слышит.

– Видишь Орион? – спросила Ольга, глядя вверх. – Ты же знаешь, что он рядом с созвездием Гончих Псов? Димитрий любил его показывать.

Она ободряюще сжала руку Катерины и отошла, чтобы поговорить с другой женщиной, одиноко стоявшей поодаль.

За несколько сотен километров от них, в горах Граммос, такая темная, почти безлунная ночь была на руку Димитрию. Вместе со своей бригадой он решился сделать невозможное: незаметно уйти, пока их не окружили. В полной темноте трудно было разглядеть дорогу в этой непроходимой местности, но она же помогала им самим остаться незамеченными.

Димитрий устал до смерти. Пять суток он работал день и ночь, без сна, помогая раненым. Любой, кто не в силах был уйти с ними, оказался бы в ловушке. Это было рискованное путешествие, но оставаться было не менее опасно – их бы схватили и пристрелили на месте.

До конца августа и Ольга, и Катерина жили в постоянной тревоге, читали новости, слушали радио с надеждой и страхом. Говорили о крупном сражении в горах Граммос, где все еще скрывалось двадцать тысяч бойцов Демократической армии. Правительственная армия поставила себе целью полное уничтожение оппозиции, и, когда стало ясно, что поражение неизбежно, руководство коммунистической партии отдало приказ бойцам отходить в Албанию по единственной еще не перекрытой дороге.