Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская

Сергей Александрович подал Татьяне Александровне пальто. Мне тогда показалось, что более счастливого, благодарного и любящего взгляда я никогда не видел. Сергей Александрович подавал пальто, как драгоценность, прекраснейшей из женщин, весь сияя от гордости, что ему принадлежит это право.

Много позже я узнал длительную историю их знакомства, которое началось заочно еще в эвакуации в Ташкенте.

В доме у Татьяны Александровны все стало по-другому. Две небольшие комнаты объединились крохотной прихожей. Раньше в большой комнате, где располагалась Татьяна Александровна, ощущалась какая-то неустроенность, случайность. Впечатление было такое, что основная ее жизнь проходит вне этих стен. Какая-то скованность ощущалась и в том, что за перегородкой живет ее бывший супруг, с которым она разошлась уже давно.

Размен и появление Сергея Александровича все преобразили. На всем появилась печать заботы о создании своего уютного жилища, куда постоянно хотелось стремиться. Собирались в большой комнате, ставшей гостиной и одновременно кабинетом Сергея Александровича.

В этот период я редко видел его. Он по горло был занят съемками картин по его сценариям, преподаванием, работой с режиссерами над новыми сценариями.

Как странно устроена память. Когда я начал писать свои воспоминания, мне казалось, я помню всего 3–4 эпизода, заслуживающих внимания. Теперь они множатся, обрастая деталями и событиями.

Помню, как однажды я приволок к ним свой полусамодельный проигрыватель (собственного у них тогда не было), и мы с Татьяной Александровной, а потом и с Сергеем Александровичем слушали третий концерт Чайковского в блестящем исполнении Вана Клиберна.

Или еще — в 1960 году я был в длительной командировке в Монголии. За это время Ермолинские купили кооперативную квартиру около метро «Аэропорт». Татьяна Александровна попросила меня помочь уложить книги для переезда. Потом, уже на новой квартире, был устроен на скорую руку ужин, на которые она была большая мастерица, и мы за разговорами опустошили бутылку венгерского виски. Вообще Татьяна Александровна всегда была против обильных возлияний, но в тот день сопротивляться было бесполезно. В таких случаях она шла на маленькие хитрости, разбавляя виски и коньяк чаем, а водку водой с лимонными корочками.

На новой квартире часто собирались люди. Татьяна Александровна была замечательной хозяйкой. Сергей Александрович любил застолья, которые большей частью проходили на их маленькой кухне и всегда сопровождались его удивительными тостами. Эти тосты могли относиться как ко всем присутствующим, так и к кому-то одному. Тосты очень редко повторялись. Они всегда были наполнены неожиданным содержанием и высокой одухотворенностью. Из повторяемых тостов было два, которые произносились с разными оттенками постоянно. Первый — о его любви и счастье жить с удивительной, неповторимой женщиной — Татьяной Александровной. Второй — о нас, нескольких близких ему людях. «Женившись на Тане, я получил бесценное наследство: Машу, Милу, Марину (племянницы Т.Л.) и Женю. Удивительную опору, не только друзей, но и родных мне людей, безотказно мне преданных».

За время нашего общения на кухне у Ермолинских сменилось много разного народа. Одни отдалились и перестали бывать, другие ушли из жизни. Но всегда люди, заполнявшие их тесную кухню, потребляли духовный накал необыкновенного семейства. Исчезали одни, появлялись другие. Мы, «приданое», оставались. И может быть, наше постоянное, часто безмолвное присутствие являлось необходимым дополнением к атмосфере этого дома.

Потом наступили тяжкие годы. Сергей Александрович долго болел. Он умер в 1984 году. Последние десять лет своей жизни Татьяна Александровна провела в одиночестве. Нет, люди по-прежнему собирались вокруг нее, но не было единственного и главного человека.

Помню, как она в своей комнате, сидя на тахте, читает любимое свое стихотворение «Завещание» Редьярда Киплинга:

Думаю, что всю жизнь, а особенно в то время, эти строки были для нее программными, помогали ей выстоять и не сдаться.

Судьба свела меня с удивительным человеком, я бесконечно благодарен ей за это. Многое в моей жизни определилось близостью к ней и к Сергею Александровичу.

Как щедра бывает жизнь и как грустно, что щедрость эта недолговечна.

В раннем отрочестве я мечтал стать актером. Но уже тогда понимал, что Германа из «Пиковой дамы» мне не сыграть: обожаю старух. Ни за какие богатства не отдал бы я бесценных минут, которые провел вблизи некоторых из них, будь то бесконечно одинокая Ф. Г. Раневская или овдовевшие в конце своего пути А. С. Хохлова, Рина Зеленая, Х. А. Локшина, Т. А. Луговская…

Именно их вспоминаю, прежде всего, с одним и тем же чувством: вот ведь как распорядилась судьба, послав мне эти встречи. Мало сказать, что каждая из этих женщин была личностью необыкновенной — да что там личностью — целым миром… Мало сказать, что все они были знакомы между собой. Но удивительно вот что: при всем чрезвычайном своеобразии, уникальности каждой — всех их объединяло одно свойство натуры, редчайшее в человеческой природе вообще и тем более в женской.

Я бы назвал это свойство органическим эксцентризмом. Но эксцентризмом не в том значении, которое ставит своей целью эпатировать окружающих, либо просто смешить их и ограничивается этим, а в смысле куда более глубоком, глубинном, связанным со своеобразным восприятием жизни. Это особый, ни на кого не похожий способ думать и выражать свои мысли и чувства. Причем особенность эта проявляется во всем, в том числе и в пластике. В свете всего вышесказанного я бы мог утверждать, что все перечисленные мною женщины относятся к редчайшему племени эксцентриков или, если угодно, клоунов.

Когда были живы мужья, героини «моего романа» как бы несколько стушевывались в свете их известности. Уточняю: в свете их известности в свете. Хотя они хорошо понимали, что именно известность в свете сама по себе не несет никакого света. Но все равно тушевались. На всякий случай.

Поэтому на первый, неискушенный проницательностью взгляд, могло показаться, что, к примеру, Александра Сергеевна Хохлова — это не та, кого С. Эйзенштейн считал самой оригинальной актрисой нашего кино, наследница по прямой славных родов Боткиных и Третьяковых, а всего лишь скромная помощница Льва Владимировича Кулешова. Так что уж и Александра Сергеевна — вовсе не та, которую рисовал Валентин Серов (помните «Девочек Боткиных» в Третьяковке?), а что-то вроде тени отца Гамлета…