Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская

И Хеся Александровна Локшина — не любимая сотрудница Всеволода Мейерхольда («стойкий знаменосец ТИМа», как называл ее Мастер), сама — замечательный режиссер, а только жена знаменитого актера Эраста Гарина.

Также Татьяна Александровна Луговская, многими знавшими ее лишь поверхностно, воспринималась всего как сестра прославленного поэта Владимира Луговского и жена известного писателя Сергея Ермолинского, друга М. А. Булгакова, автора воспоминаний о нем и нашумевшей в свое время пьесы о Грибоедове. Так было, пожалуй, всегда, даже после выхода удивительной книги воспоминаний Татьяны Александровны — одной из лучших в русской литературе книг о детстве, как назвал ее В. Каверин, и лучшей из всех книг, вышедших когда-либо из-под пера российских писательниц, каковой считаю ее я.

Овдовев, мои героини посвящали остаток своих дней — у кого краткий, у кого немалый — сохранению памяти своих выдающихся мужей. И у каждого, общавшегося с ними в этот период, была возможность убедиться в том, сколь яркими, неповторимыми личностями являлись они сами по себе. Свет, излучаемый ими, вовсе не был лишь отраженным светом…

Но вернемся в дом Татьяны Александровны Луговской. Лучше всего сделать это зимой: начиная с декабря в доме ежемесячно собирались друзья.

Сперва, 14 числа, отмечался день рождения Ермолинского, в январе — «веселый праздник именин» самой Татьяны, 18 же февраля, начиная с 1984 года, — очередная годовщина Сергея Александровича.

Надо сказать, что состав гостей не изменился и не сократился с уходом С.А., и это ли не лучшее подтверждение самоценности Татьяны Александровны. (Традиция эта поддерживается и по сей день племянницей Татьяны Александровны Л. В. Голубкиной.)

После смерти Сергея Александровича Татьяна Александровна сидела обычно на своем постоянном месте — на диване, за маленьким столиком, в глубине комнаты и как бы немного на отшибе от всех остальных. Она порой недослышивала того, над чем время от времени смеялись все гости, и вид у нее был слегка обиженный, как у шварцевского Короля, который страдал из-за невозможности поиграть со своими друзьями.

«Я не слышу, о чем вы говорите», — жаловалась она, и в этой жалобе было уже предвкушение того веселья, которое чуть позже, как раскат грома после вспышки молнии, дойдет и до нее и которое она заранее была готова разделить с остальными. Если смеялись над чем-нибудь очень самоочевидно смешным, Татьяна Александровна с наисерьезнейшим видом (или — слегка посмеиваясь над собой и над всеми) — могла сказать: «Я не понимаю, что здесь смешного…»

А гости? Кто были они, гости этого дома?

Сейчас и вы улыбнетесь такому подбору, случившемуся как результат самой надежной в мире селекции.

Родство ли душ или общность взглядов собирали за столом у Ермолинских настоящий парад эксцентриков.

Здесь были: писатель Леонид Лиходеев, известный в 50-е годы «Король фельетона», до конца своих дней сохранивший не только острый, но глубокий ум и необычайное обаяние (о последнем свойстве я мог бы не говорить: это качество отнюдь не универсально и раскрывается лишь как удачно разложенный пасьянс исключительно при располагающих к этому комбинациях, то есть в определенном человеческом ансамбле, а дом у Ермолинских тем и был замечателен, что собирал в себе этот отборный ансамбль).

Историк и писатель, он же «парадоксов друг» — Натан Эйдельман, любовно называемый друзьями «Тоник», приходил всегда с тяжеленным разбухшим портфелем, а уходя, вовремя спохватывался: уже влезши одним рукавом в шубу, он начинал расстегивать портфель и извлекать из него экземпляр за экземпляром свежевышедшее издание очередной своей книги, надписывая тут же в передней: первый экземпляр — хозяевам, остальные — гостям, при этом кому-то не хватало, и Натан, смущаясь, извинялся, обещая вручить недополученное в этот раз при следующей скорой встрече.

Другой ценитель парадоксов, в конце своей жизни введший в обиход целое нешуточное (и, бесспорно, принципиально эксцентрическое) направление в культурологии и науке — «кентавристику» — Даниил Семенович Данин, ласково именуемый всеми «Даня», в заключение вечера часто читал стихи. Лучше него Хлебникова, Ходасевича, Пастернака и Мандельштама не читал никто. Это признавал даже С. Юрский. Как правило, Даню не надо было долго уговаривать, он уступал просьбе хозяйки и всех гостей и «под занавес» читал «что-нибудь из…».

Сергея Юрского Татьяна Александровна любила как сына. Он приходил обычно позже других, часто после спектакля, и главной заботой Татьяны Александровны было уберечь кушанья в полном ассортименте до прихода Юрского.

— Оставьте Сереже Юрскому пирожок, — говорила Татьяна Александровна под руку тому, кто первым из гостей протягивал ее к блюду с пирожками.

— Вообще-то признайтесь, Татьяна Александровна, вы отводите нам роль массовки, — подтрунивал иногда кто-нибудь из особо ревнивых гостей, — роль этаких Растаковских и Бобчинских в пьесе, которую вы начали сочинять с конца, с того места, где написано: «Явление последнее. Те же и Юрский».

— А водка там еще осталась для Юрского? — ничуть не смущаясь продолжала Татьяна Александровна своим характерным низким голосом, окрашенным, словно старая фисгармония — вздохами, скрипами и хрипами — всеми обертонами курильщицы с полувековым стажем.

— Да где вы видели, Татьяна Александровна, чтобы русский артист водку пил. Русский артист по природе своей трезвенник. Тем более — Юрский. К тому же он за рулем…

— Ну, рюмку-другую ему можно, — настаивала Татьяна Александровна тоном столь непререкаемым, будто согласовала это заявление с начальником московского ГАИ.

Порой список эксцентриков дополнял своим присутствием художник Борис Жутовский, автор удачного портрета Сергея Александровича, а также удивительного по заостренной, я бы сказал, чисто эксцентрической точности рисунка, на котором изображен Натан Эйдельман в гостях у С. А. Ермолинского.

Валентина Берестова — самобытного поэта, автора превосходных стихов для детей, тонкого исследователя и знатока творчества А. С. Пушкина, в дом Ермолинских ввела его жена, художница Татьяна Александрова. Она, как и милейший архитектор Женя Матвеев, была ученицей Татьяны Александровны Луговской в ту пору, когда последняя преподавала рисунок в Центральном доме пионеров. Уже после смерти Т. Александровой книги В. Берестова продолжали выходить с ее иллюстрациями, и Валя трогательно дарил их друзьям, встреченным в доме Ермолинских, и надписывал «На память о Тане».

Сам В. Берестов сочетал какую-то удивительную мягкость, обходительность с меткой иронией первоклассного пародиста. Во время импровизированных монологов — то от имени С. Маршака, то Б. Пастернака, чьим голосам Берестов подражал особенно удачно, его остроумие никогда не побеждало его природной деликатности и такта, как бы ни хотел он — опять же, из высшей деликатности — скрыть свой воистину высокий ум — «резвой шалости под легким покрывалом».

А Людмила Петрушевская, еще одна всеми любимая писательница, художница, певунья и по природе своего дарования несомненная клоунесса — разве она своим участием в этих сборищах отборных ваганов не подтверждала верность тому общему знаменателю, к которому я, собственно, и клоню свой вывод?