Невская битва. Солнце земли Русской - Александр Сегень

— Вернется наш атат, вернется наш Слады-слады, опять будет тебя на конце копья катать, опять вы с ним медведями будете, — уверяла она Васю, который и сам всё знал не хуже нее. Василий принялся резко взрослеть — у него прорезались новые зубы. Он стал вдруг распознавать буквы. Однажды, стоя с матерью на утренней молитве, он заглянул к ней в молитвослов, протянул палец в сторону алой буквы Б, начинающей строку «Боже, милостив буди мне грешному», и произнес громко:

— Бббо!

— Правильно, «бо». Буква. Буки, — умилилась Саночка, не придав этому значения. Тогда он указал на «глаголь», начинающий строчку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…», и сказал:

— Ггго!

Тут уж Александра внимательно посмотрела на сына, указала ему на букву «аз» и произнесла:

— А. Аз. Это буква «аз».

— А, — важно повторил Вася.

Александра показала на букву «добро» и назвала ее по-Васиному:

— Деть.

— Деть, — повторил Вася и засмеялся.

— Веди, — показала княгиня начало строки «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Дальше учение не пошло, но в течение нескольких дней он безошибочно называл первые четыре распознанные буквы «аз», «буки», «глаголь» и — «деть», при виде которой неизменно смеялся и подпрыгивал. Все другие ему пока были не надобны, он умел ценить и познавать мир помаленьку. Еле-еле Саночка научила его и «веди» ведать, так что теперь он безошибочно называл пять первых букв азбуки:

— А. Бббо. Ввво. Ггго. Деть.

Дальше не спешил продвигаться, и после буквы «деть» засовывал в рот два указательных пальца и оглушительно свистел. То есть — в его понимании свистел, а на самом деле визжал. Этот свистовизг он усвоил давненько. Непревзойденный свист ловчего Якова в свое время восхитил его настолько, что непременно самому хотелось так же. К тому же и визг, коим Вася отмечал любой свой восторг, весьма походил на свист Якова. Вот он и решил, что Яков тоже визжит, только при этом непременно следует класть в рот два указательных пальца.

Очень сие было смешно!

Раз не получалось далее двигаться в познании буквицы, она решила наконец научить, как его зовут:

— Светлый княжич, как звать тебя? А ты отвечай: «Ва-си-лий». Ну? Отвечай же!

Он смотрел на нее и делал вид, что ничего не понимает, хотя видно было, что понимает, и прекрасно понимает, просто самодурствует. Наконец однажды, дождавшись, пока мать, обидевшись, не взялась прогонять его от себя, он встал перед нею и молвил:

— Сили.

— Ну и испола-а-аэти, деспот мой! — облегченно выдохнула из себя Брячиславна, привлекая сына к себе. — Стало быть, знаешь теперь, как тебя зовут?

— Сили! — громко крикнул Александрович и расхохотался. Затем она еще научила его и отчеству:

— А будешь ты великим князем, и все станут звать тебя: Василий Александрович. Ну-ка, скажи: «Василий Александрович».

— Силисаныч, — выпалил княжонок весело. И отныне у него добавилось еще одно прозвище — Силисаныч. Или сокращенно — Саныч.

Так протекала их зимняя дружба накануне Великого поста. Благодатный огонек лампады, теплая молитва да общение с сыном спасали Брячиславну от тоски по мужу, от беспокойства за него, ушедшего сражаться с лютым ворогом. Но приближалась Масленица, и наступило время Александре рожать второго ребенка. Вася чувствовал это, стал беспокойным и печальным, вдруг ни с того ни с сего заплачет.

— Ну что ты, Саныч! — успокаивала его Саночка. — Дверобой мой милый, сладыш любимый, бабёныш, не́едь моя! — перебирала она все лучшие его прозвища.

А он подолгу оставался неутешен, чувствуя, что кончается эта нераздельная дружба с матушкой. И вот наступил день, начавшийся удивлением и удивлением завершившийся. Утром Саныч уселся на свою детскую посудину, и когда напрягся, присутствовавшие при сем Александра, подружка Малаша и повитуха Алёна отчетливо услышали, как что-то внутри той посудины звякнуло. Озадачившись, они дождались, покуда Василий докончит дело, потом Малаша сняла княжича с посудины, а Алёна, покопавшись внутри, извлекла из детского помета серебряную пенежку.

— Гляньте-ка, что у нашего Силисаныча в прагах обнаружилось! — воскликнула она радостно. — Да ведь это же тот самый сарацинский дирхам[116], который я давеча потеряла и никак нигде не могла отыскать!

Весть о том, что княжич с утра серебряную монетку испражил, быстро разнеслась по всему Переяславлю, и все почему-то сочли ее за доброе предзнаменование. В тот же день оно и сбылось — до самого вечера княгиня смеялась, вспоминая и вспоминая утреннее событие, а к вечеру начались схватки, и она довольно легко разродилась. Вот только утробничек оказался не мальчиком, а девочкой.

— Утром было диво, а вечером — дева, — заметила по сему поводу повитуха, благополучно и добросовестно исполнив свои обязанности. За это Александра Брячиславна велела отсыпать ей столько серебряных дирхамов, сколько хватило бы на хорошее, нарядное ожерелье.

В последних днях Масленицы новорожденную девочку крестили и дали ей имя святой самарянки, принявшей смерть от меча во имя Господа Иисуса. Так у Саныча появилась сестра Евдокия.

Перед самой кончиной он вдруг пришел в сознание и увидел Александра. Он попытался вспомнить что-то очень важное, о чем хотел всегда сказать Ярославичу, но всё-то откладывал. В избе было темно, только под иконами ярко горели лампады, да сам светлый князь — и Кербет теперь отчетливо видел это! — излучал некое тихое и спокойное сияние.

— Что? — спросил Александр. — Ты видишь меня? Слышишь меня? Можешь ли сказать чего-нибудь?

Кербет хотел ответить, но не мог. Это было так странно. Как во сне. Но ведь не сон. Он смотрел, видел и слышал Александра, а не мог ни рукой пошевелить, ни губами, понимая, что сил едва хватит на сколько-то вдохов и выдохов, не более того. Даже на раздумья, оказалось, нужны силы. Он вспомнил, о чем хотел сказать, и стал разговаривать с князем безмолвно, одним только взглядом.

Помнишь, Ярославич, как мы бежали из Новгорода? Обиженные, опозоренные, злые. Навсегда бежали, чтоб никогда уж не вернуться к строптивой и дурной госпо́де, пусть дальше живет сама собою, воюет с немцами и свеями, орет на своем безмозглом вече, торгует и торгуется, кичится и празднует. Придет времечко, и будет она говорить по-немецки и склонять свою жесткую выю перед чванливыми местерами. Еще и в папскую веру обратится. Одно только худо — обратясь, вкупе с тевтонами придут новгородцы завоевывать для Рима и Риги прочие города Русские — Полоцк, Торопец, Торжок, ко мне в Тверь заявятся, и будем мы с тобой, княже светлый, мою Тверь от них оборонять. Оно, конечно, отобьемся, прогоним их, а ведь обидно!