История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Так эмиграция не выполняет одной из своих самых очевидных и самых настоятельных задач – не делает дела, к которому она по самому своему положению, можно сказать, призвана. Все мои рассуждения исходят из предпосылки, что время для этой работы еще не прошло, что перед нами – период длительного, затяжного кризиса. Но если бы каким-нибудь чудом Россия открылась для эмиграции завтра, боюсь, что ей пришлось бы возвращаться на родину с пустыми руками.

До сих пор я говорил только об односторонней сосредоточенности большинства эмиграции на политической злободневности, воспринимаемой обычно вне сколько-нибудь широкой перспективы. Но тревожные симптомы можно найти и в том духе, в котором обсуждение этих политических проблем большей частью ведется. Дух этот таков, что позволяет сомневаться в уместности в этом контексте самого слова «проблема». Оно предполагает наличность чего-то, что еще подлежит дальнейшему выяснению, – и следовательно необходимость дальнейших умственных усилий, готовность к пересмотру установившихся представлений и оценок, к поискам новых фактических данных и возможных новых точек зрения. Между тем, следя за эмигрантской публицистикой в целом (конечно, и здесь бывают счастливые исключения), слишком часто получаешь впечатление, что пишущие и говорящие чувствуют себя одаренными своего рода «папской непогрешимостью», – так велика их уверенность в том, что не только их исходная точка зрения, но и все их конкретные выводы никакому сомнению подлежать не могут. Все ясно, все в сущности уже решено, а если кто с ними не согласен, то это происходит либо от полной слепоты, либо, еще того хуже, от злого умысла. При такой психологии (тем, кто в ее наличии может усомниться, рекомендую почитать хотя бы статьи по национальному вопросу, появившиеся в разных эмигрантских изданиях за последние годы) дискуссия собственно перестает быть дискуссией, так же как проблемы перестают быть проблемами. Дискуссия предполагает взаимный обмен мыслей, в процессе которого каждая сторона что-то воспринимает от другой и чему-то от нее учится. Это должно быть совместное искание истины, а не простое противопоставление взаимно непримиримых и друг для друга непроницаемых точек зрения. В наших же словесных турнирах умственно и психологически забронированные противники наскакивают друг на друга и потом один от другого отскакивают, оставаясь в полной интеллектуальной безопасности, до того их броня непроницаема. В результате вместо дискуссии получается бесплодный спор, или точнее словесная пря, разжигающая страсти ее участников и их сторонников, но никакого разъяснения в «обсуждаемый» вопрос не вносящая. Это классический пример того спора, о котором англо-саксы говорят, что он «дает больше жару, чем свету».

В этих условиях о работе политической мысли говорить довольно трудно. А ведь в ней должна была бы состоять одна из главных функций эмиграции. В самой России развитие политической мысли почти невозможно – по очевидным для всех причинам. И было время, когда наша эмиграция худо ли, хорошо ли, но эту функцию все-таки выполняла. Если сравнить теперешнюю картину с той, что была в двадцатых и тридцатых годах, то впечатление происшедшего с тех пор увядания получится неотразимое. Конечно, и тогда бывали проявления тех самых нежелательных тенденций, о которых я говорил на предыдущих страницах, но наряду с этим было и другое, и удельный вес этого другого был несравненно больше, чем сейчас. Были и искания новых путей, и пересмотр ранее воспринятых представлений, и попытки установить историческую перспективу. А главное была атмосфера большой умственной свободы, большая степень объективности в подходе к политическим проблемам, которые действительно воспринимались как проблемы – и большая готовность к подлинной дискуссии и к взаимному интеллектуальному общению.

Нужно ли говорить, что такое же понижение уровня произошло и в области выполнения другой, казалось бы, провиденциально эмигрантской миссии – сохранения и развития русской культурной традиции? Достаточно сравнить эмигрантскую продукцию в литературе, науке, искусстве за первые двадцать лет существования эмиграции с тем, что было сделано после того, чтобы убедиться в правильности этого утверждения. Об этом уже не раз писали, в том числе и на страницах нашего журнала, и мне нет необходимости распространяться на эту тему. Хочу сказать только одно: я отказываюсь принять радикально пессимистические выводы из неоспоримого факта ослабления эмигрантской культурной работы, не хочу поддаваться связанным с такими выводами пораженческим настроениям («это неизбежно и ничего с этим все равно не поделаешь»). Я в полной мере учитываю значение того фактора, на который пессимисты обычно указывают: общее действие «бега времени», приносящего с собою и «биологические потери», и удлинение срока отрыва от родины, и растущую денационализацию, особенно среди более молодых поколений эмиграции. Все это конечно создает для продолжения культурной работы в эмиграции огромные трудности, но это не значит еще, что, при достаточном напряжении желания и воли, с этими трудностями нельзя бы было бороться. Самое угрожающее то, что именно этого напряжения в нашей эмиграции сейчас не видно. Говоря прямо, в эмиграции не чувствуется достаточно интереса к культурному творчеству и культурным начинаниям. У одних это просто равнодушие к русскому культурному делу за рубежом. У других – это прохладный интерес, не сопряженный с готовностью как-нибудь этому делу помочь. Наконец, есть и такие, для которых ценность культурной работы подвержена сомнению – если только она не может быть непосредственно использована для политических целей. Книга лирических стихотворений, роман, не имеющий своим предметом советской жизни, философский трактат, историческое исследование – «все это не то, что сейчас нужно». «Единое на потребу» – это такие литературные и научные произведения, которые (даже независимо от их объективной художественной или научной ценности) могут служить оружием в борьбе против коммунизма и советской власти. Те, кто так рассуждают, забывают об одном весьма существенном обстоятельстве: отрицание автономии культуры во имя безраздельного господства политики, непризнание за художественным, философским, научным творчеством самостоятельной, независимой от политической злободневности, ценности – есть один из главных, теоретических и практических, устоев советского режима. Утверждение этого принципа, не на словах, а на деле, т. е. путем свободного культурного творчества, уже само по себе есть один из необходимых элементов борьбы с тоталитарным коммунизмом. И наоборот, поддавшись соблазну сплошной «политизации» всей нашей жизни, мы станем на позицию нашего врага и в какой-то мере окажемся духовно им побежденными.

Конечно, и работа в области политической мысли, и культурное творчество не могут быть достоянием всех – и для того и для другого нужны особые способности и особая компетентность. Но даже и самый кабинетный ученый нуждается в каком-то резонансе, в хотя бы небольшой аудитории, с которой он мог бы поделиться своими мыслями. О поэтах и писателях и говорить нечего. Культурная работа в эмиграции не может быть оживлена одними усилиями самоотверженных одиночек, не встречающих со стороны эмигрантского общества ни интереса, ни сочувствия. По самой сути дела этот интерес и это сочувствие могут выразиться только самым конкретным способом – путем достаточной материальной поддержки. Речь идет не о благотворительности, а о том, чтобы книги не только читались, но и покупались. Трудно представить себе что-нибудь более плачевное, нежели теперешнее состояние русского книжного рынка в эмиграции. Ни для кого не секрет, что сравнительно небольшое число издаваемых в эмиграции русских книг (да и журналов) имеет тираж, который трудно назвать иначе как ничтожным по сравнению с численностью эмиграции. Если бы не щедрость Фордовского Фонда, сделавшего возможным существование в течение последних пяти лет Чеховского издательства84*, мы бы остались при двух-трех русских издательствах небольшого масштаба, выпускающих книги только изредка. Обычно ссылаются в объяснении этого положения на эмигрантскую бедность. Нисколько не отрицая материальных трудностей эмигрантского существования, особенно в европейских странах, я все же не могу признать этот аргумент от «бедности» особенно убедительным. Во всяком случае, здесь в Америке имеется теперь внушительное число русских эмигрантов как старых, так и новых, материально достаточно обеспеченных для того, чтобы обеспечить существование русских издательств и русских журналов – без американских субсидий и вообще без всякого меценатства. А между тем не только этого нет, но и помимо издательского дела почти никакие культурные начинания не получают со стороны эмиграции той материальной поддержки, на которую они имели бы право рассчитывать.