1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Как жаль, — сказала Ольга. — Такой молодой и сильный мужчина, как граф Поль…

— Будем надеяться на лучшее, — голос Докки все же дрогнул, когда она произнесла эту избитую фразу.

— На следующей неделе, видимо, я уеду, — продолжила она, избегая продолжения разговора о Палевском: за прошедшее время многие из тех, кто находился в числе раненых, своими фамилиями пополнили списки скончавшихся от ран.

— Вы все же решились на отъезд? — с грустью спросила Ольга.

— К сожалению, — кивнула Докки, сославшись на сложные отношения с родственниками, которые не давали ей житья после того, как она отказалась оплачивать их расходы. Еще ее общества постоянно добивались также Мари и Вольдемар. Одна считала, что по-прежнему остается ее подругой, второй — что часто повторяющиеся предложения руки и сердца в конце концов склонят баронессу составить его счастие. Все это делало жизнь Докки почти невыносимой. Даже не будь у нее веской причины оставлять Петербург, рано или поздно она, скорее всего, сбежала бы не то что в имение, а куда глаза глядят, лишь бы избавить себя от общения с этими удивительно назойливыми людьми. «Не было счастья, да несчастье помогло», — думала она, поскольку ссора с матерью и братом помогла более-менее связно объяснить, с чего вдруг ей приспичило осенью оставлять город и перебираться в Ненастное.

Ольга, которой не раз приходилось наблюдать за поведением ее родственников, не слишком удивлялась желанию Докки уехать из Петербурга.

— От такого окружения можно и на край света удрать, — заметила она однажды, после того, как на одном вечере Докки нещадно преследовал Вольдемар, не отходя от нее ни на шаг и не давая возможности пообщаться с другими гостями. Едва Докки каким-то образом смогла от него отделаться, ее перехватила Елена Ивановна и, пользуясь тем, что дочь не могла пренебрегать ею на людях, не менее получаса старательно втолковывала ей о дочернем и сестринском долге перед семьей.

— Но вы же будете на именинах моей бабушки? — спохватилась Ольга. — Она ужасно расстроится, если не увидит вас на своем приеме.

Докки за всеми этими событиями совершенно упустила из виду, что восемнадцатого сентября у княгини Думской состоится празднование именин, которые тем пышнее отмечались, чем более лет ей исполнялось.

— Конечно, я приду, — кивнула она, не желая огорчать княгиню.

«Отъезд все время откладывается, — подумала она. — И на то постоянно находятся вроде бы серьезные оправдания. Но, положа руку на сердце, должна признать, что я сама хватаюсь за любой предлог, лишь бы не уезжать. Даже не учитываю того, что скоро моя беременность может стать заметной, а плавание по осеннему морю будет нелегким, да и опасным. Решено: мы отплываем после именин княгини… как только выяснится, есть ли какая надежда на то, что он оправится от своей раны… Или — нет…»

Погода стояла теплая, и Докки много времени проводила в садике, разбитом за домом, куда из гостиной и библиотеки вели высокие французские окна. Садик был небольшим, но тенистым и уютным, засаженным плодовыми деревьями, березами, липами и кленами, с извилистыми дорожками между подстриженной травой и клумбами, на которых сейчас цвели астры и хризантемы.

Накануне именин княгини Докки как раз гуляла там, любуясь золотистыми кронами деревьев и вдыхая терпкий горьковатый запах осенних цветов, когда перед ней появилась Ольга, явно переполненная хорошими новостями: глаза ее блестели, а на щеках играл румянец.

— Я получила письмо от барона Швайгена! — радостно сообщила она.

Докки с улыбкой смотрела на оживленную Ольгу, подумав о том, какой же славный человек этот Швайген. Нашел возможность — и желание! — написать письмо, понимая, с каким беспокойством и нетерпением его могут ждать.

— Он пишет, что армия стоит у Красной Пахры, — возбужденно рассказывала Ольга, доставая из сумочки сложенный лист бумаги. Она развернула письмо и зачитала:

«От Москвы было пошли форсированным маршем к Рязани, затем поворотили на запад — к Подольску. Шли тихо, ночами по проселкам, в то время как казачьи полки на рязанской дороге сдерживали неприятеля, который считает, что армия отходит на Бронницы. Из Подольска двинулись на старую калужскую дорогу и встали лагерем в Красной Пахре.

Со дня битвы под Можайском, в котором мой полк за четырнадцать часов отбил не менее полудюжины атак неприятеля, сам сделал несколько ответных, и только сильно поредевшим был отведен с поля боя — не было у нас толкового отдыха, коим мы теперь можем насладиться в полной мере. За время маршей люди до того намаялись, что засыпали прямо в седлах, некоторые даже падали с лошадей от усталости. Зато теперь, по расположении полка на бивуаках, мы смогли не только вволю отоспаться, но и устроить настоящую баню в сарайчике, поскольку нам повезло встать у самой деревни. Мне же удача и вовсе улыбнулась: я ночую не в палатке, а в настоящей комнате, хотя она без окон и без дверей…»

— Интересно, как он в нее попадает, — без дверей-то, — рассмеялась Ольга, на минуту прервавшись.

— Похоже, у комнаты нет стен, — предположила Докки, — хотя об этом обстоятельстве барон умалчивает.

Далее в письме говорилось:

«За можайскую победу государь произвел главнокомандующего князя Кутузова в фельдмаршалы, офицеры получили третное жалованье, а солдаты — по пяти рублей на человека. Ваш покорный слуга удостоен Владимиром 4-го класса с бантом. Это самая почетная боевая офицерская награда, каковую можно получить только в бою. Можете представить, как я был счастлив и горд ее заиметь? Ни один придворный вельможа, носящий Владимира Первого класса, не поравняется с моим Владимиром с бантом. Меж нами ходит шутка: „Лучше быть меньше награждену по заслугам, чем много безо всяких заслуг“. Многие мои товарищи также получили награды, чему я безмерно рад, ибо подобные поощрения весьма приятны и способствуют новым боевым свершениям.

От Москвы отходили мы неохотно, и ее сдача французам возбудила в армии всеобщее негодование и ропот. Многие опасаются, что занятием Первопрестольной Бонапарте вынудит государя нашего пойти с ним на переговоры, и офицеры грозятся в случае заключения мира перейти на службу в Испанию.

Отдохнув двое суток, теперь мы сожалеем, что дивизия наша переведена из арьергарда, которому выпадет честь новых сражений с противником, коих мы так жаждем. Увы, отсутствие генерала Палевского и назначение на его место нового командующего, не способного столь же умело вести сдерживающие бои, пока не сулит нам активных боевых действий, ежели только вновь не состоится большая битва. Кстати, Палевского более чем заслуженно наградили за августовское сражение орденом Александра Невского с бриллиантами — достойная награда блестящему полководцу.

Надобно сказать, весь наш корпус крайне удручен потерей Палевского, с которым мы познали столько славных побед. Сам я не видел, как он был ранен. Говорят, вынесли его без сознания с поля и в тот же день увезли в тыл вместе с генерал-майором Кедриным, задетым осколком ядра спустя пару часов…»

Докки только прикрыла глаза, представив, как окровавленный граф откидывается в седле и падает на землю… Воспоминания о сне, что привиделся ей перед тем, как она вышла на балкон покинутой усадьбы и оказалась в объятиях Палевского, все это время тревожили ее. Тогда он приснился ей с перевязанной грудью, рана его кровоточила, а на белой повязке расплывались огромные красные пятна. «Неужели в том сне дано было предугадать о его ране в грудь? — думала она. — Выходит, свыше мне был дан знак, но я не поняла его и не догадалась предупредить Палевского… Ах, но даже если бы я рассказала ему о том — разве смог бы он уберечься от боя и от ранения? Каким образом? Покинуть армию, уйти в отставку? Как глупо это все, как нелепо!»