Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр

Рабочим языком саманидских государственных деятелей оставался арабский. Но язык, на котором говорили при дворе в Бухаре и в большинстве культурных заведений, помимо мечети, был новым, образовавшимся от среднеперсидского языка, который так улучшил Рудаки. Нельзя сказать, что Саманиды без посторонней помощи завершили «эпоху тишины», которая подавляла персидскую культуру Центральной Азии со времен арабского завоевания[650]. В конце концов, преемники Тахира в Нишапуре начали эту деятельность, Якуб ас-Саффар тоже вел ее со свойственными ему страстью и воинственностью. Более того, персоязычные жители Багдада использовали любую возможность, чтобы развивать свой родной язык. Но именно Саманиды с помощью своего наместника в Тусе – Абу Мансура Абд аль-Раззака – создали среду, в которой поэт Фирдоуси написал «Шахнаме». Благоволящие к персидскому языку официальные покровители в других городах оказывали поддержку многим новым поэтам, писавшим на нем, среди которых наиболее известным был Рудаки[651].

Но это не происходило за счет уменьшения роли арабского языка. При правлении Саманидов было известно около 119 арабских поэтов из Центральной Азии[652]. Некоторые имели иранские или тюркские корни, но большинство были арабами-эмигрантами, которые использовали поэзию, чтобы выразить недовольство Центральной Азией и особенно Бухарой[653]. Персоязычные поэты отвечали им такими же едкими стихами о трудной жизни, на которую арабские завоеватели обрекли их народ[654]. Тем временем новоперсидская поэзия Центральной Азии обогатилась новой стихотворной формой, заимствованной у арабских кочевников, – газелью. Это привело к появлению искусных подражаний на персидском языке, что в свою очередь повлияло и на арабскую поэзию. Большинство центральноазиатских переводчиков владели двумя или тремя языками, а потому они вводили в свои арабские труды множество новых терминов из греческих и древнеперсидских источников. Это обеспечило дальнейшую трансформацию того, что ранее было языком бедуинов, в утонченный язык для обсуждения любых, даже самых сложных тем из области философии и науки.

В результате всех этих новшеств в Центральной Азии появилась новая модель культуры, в корне отличающаяся от арабской. Здесь (еще в большей степени, чем в Багдаде) исламская цивилизация отныне перестала быть лишь арабской. Только в области религии, где Коран закрепил привилегированное положение арабского языка, сохранилось прежнее превосходство. Но даже там оно оспаривалось новомодными идеями о вере, многие из которых появились в персидской и тюркской Центральной Азии. Отныне «визитной карточкой» этой новой модели культуры стали полноценный космополитизм и религиозное многообразие того типа, которое превалировало в Центральной Азии до арабского завоевания. Но здесь оно не развилось до такой степени, как в других центрах мусульманского мира – на Ближнем Востоке, в Северной Африке или Испании. Будучи весьма воинственными носителями веры меньшинства, по численности первые мусульмане в Египте, Северной Африке и Испании преобладали, и они взаимодействовали со многими христианами, иудеями и разными народами. Багдад отражал такое многообразие, но здесь никогда не возникало сомнения насчет того, какой язык или какая культура была доминирующей. По крайней мере до тех пор, пока «восточный ветер» не подул из Центральной Азии. Только в многонациональном мире Саманидов взаимодействие языков и культур стало подобно улице с активным двусторонним движением, с плодотворным влиянием, идущим в обоих направлениях. В последующие века эта новая модель культуры оказала значительное влияние на всю исламскую цивилизацию.

Саманидское государство, как и все его предшественники в Центральной Азии, представляло собой объединение крупных городов, в каждом из которых правила своя династия, были свои представители знати, существовали свои экономические и культурные особенности. Но нельзя отрицать, что Бухара была политическим, интеллектуальным и духовным центром этого государства. Не такая большая и густонаселенная, как Мерв, Балх или Самарканд, эта древняя торговая и религиозная столица, тем не менее прекрасно подходила для своей новой роли. На протяжении веков Бухара была зороастрийским центром с действующими храмами огня, функционировавшими до конца эпохи Саманидов[655], во времена Рудаки над Бухарой все еще возвышался гигантский курган доисламского иранского героя Афрасиаба. Как мы заметили, город был таким выдающимся буддийским центром, что он получил свое название от слова на санскрите, означающего «буддийский монастырь», или вихара, который ранее находился на этом месте[656]. Изначально построенная на возвышенности среди солончаков, Бухара отличалась от других городов региона тем, что снабжалась водой исключительно по каналам, без необходимости постройки сложных подводных оросительных систем, обычных для подобных городов[657]. За сто лет до прихода Саманидов к власти оазис, в котором располагался город, был окружен защитной стеной длиной 250 километров, содержание которой требовало гигантских затрат и рабочей силы[658]. Около 900 года Исмаил Самани объявил, что стена больше не нужна, поскольку новое правительство примет меры для защиты всей территории государства от вторжений кочевников.

Бухара Х века состояла из нескольких широких мощеных улиц и лабиринта извилистых улочек и переулков, и не самых чистых. Многие средневековые писатели, побывавшие в городе, говорили о грязи и запахе, ставшими обычными для районов, находившихся за пределами официальных зданий[659].

Нельзя сказать, что Бухара не была красивым городом. Ее украшали три крупных ансамбля мечетей, саманидские правители возвели новые дворцы для себя и разбили обширные сады к западу от центра города, знать выстроила удобные пригородные дома. К сожалению, ничего из былого великолепия не сохранилось до наших дней. Если бы не два сооружения – так называемый мавзолей Саманидов и небольшой мавзолей Араб-ата в селе Тим, мы вряд ли смогли бы оценить красоту бухарской архитектуры в период ее расцвета.