Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

лет, когда перестал молиться. Все последующее мне как бы и не принадлежит.

– И как же случилось, что вы вспомнили обо мне?

– Ради этого я и пришел к вам. Вы – единственный свидетель, очевидец того времени. Я думал, что я мог бы в вас снова найти то, что не мог найти в себе самом. Какое-то движение, слово, имя, на чем все держится – хотя бы какое-то прояснение…

Доктор опустил голову в свои холодные, вздрагивающие руки.

Клара задумалась:

– Я мало что помню из моего детства, как если бы в промежутке прошла тысяча жизней. Но сейчас, когда вы мне о нем напомнили, кое-что вспомнилось. Вечер. Вы пришли к нам неожиданно; ваши родители куда-то ушли, в театр или еще куда. У нас везде горит свет. Отец ждет гостя, родственника, если не ошибаюсь. Он едет откуда-то из… из… я не знаю, откуда, во всяком случае, издалека. Его ждут уже два часа. Двери открыты, лампы горят, мама то и дело подходит и разглаживает покрывало на софе, отец стоит у окна. Никто не решается присесть, чтобы не сдвинуть с места ни одного стула. Тут как раз приходите вы и ждете вместе с нами. Мы, дети, подслушиваем у двери. И чем поздней, тем чудесней становится ожидаемый гость. И мы даже боимся, что он заявится раньше, чем достигнет крайней степени своего великолепия, к которой он приближается с каждой минутой своего отсутствия. Мы не боялись, что он может вообще не прийти. Мы знали точно, что он придет, но мы просто хотели дать ему время стать великим и могущественным.

Вдруг доктор поднял голову и печально сказал:

– И мы оба знаем, что он не пришел. Я тоже не забыл тот случай.

– Да, – подтвердила Клара, – он не пришел. – И после паузы: – Но это было так прекрасно!

– Что?

– Ну, все это: ожидание, много ламп, праздничность.

Из соседней комнаты послышался легкий шум. Клара извинилась и вышла, а когда, сияя от радости, вернулась, сказала:

– Мы можем войти. Он проснулся и смеется. Но вы что-то хотели сказать?

– Я только что думал: а что же вам помогло прийти к самой себе, к этому спокойному самообладанию? Все-таки жизнь у вас складывалась нелегко. Очевидно, что вам помогло что-то, чего я лишен.

– Что же это должно быть, Георг? – И Клара села рядом с ним.

– В этом-то вся и странность; когда я в первый раз вспомнил о вас, три недели назад, в поездке, тогда мне подумалось: она была смирным ребенком. И сейчас, когда я вас увидел, и вы, вопреки всему, совсем другая, чем я ожидал, я хотел бы сказать, только еще серьезней: вас вело через все опасности, да-да, – ваше смирение.

– Что вы называете смирением?

– Ну, ваше отношение к Богу, вашу любовь к нему, вашу веру…

Клара закрыла глаза:

– Любовь к Богу? Дайте подумать.

Доктор напряженно смотрел на нее. Она высказывала свои мысли медленно, казалось, по мере того, как они приходили:

– Когда была ребенком – любила ли я Бога? Не думаю. Я даже не могла думать – это представлялось как безумная заносчивость, нет, это не то слово – как самый большой грех – думать: Он есть. Как если бы этим я принуждала его быть во мне, в этом слабом ребенке, с длинными до смешного руками, быть – в нашей бедной квартире, где все было ненастоящее и лживое – от бронзовых настенных тарелок из папье-маше до вина в бутылках с дорогими этикетками. А позднее, – Клара сделала отклоняющее движение руками и зажмурилась, как если бы испугалась, что сквозь веки увидит нечто страшное, – позднее мне бы пришлось изгнать его из себя, если бы он тогда жил во мне. Но я ничего о нем не знала. Я о нем совсем забыла. Я все забыла… И только во Флоренции, когда в первый раз в моей жизни я видела, слышала, ощущала, узнавала и одновременно училась благодарить за все это, я снова стала думать о нем. Его след обнаруживался всюду. Во всех картинах я находила частичку его улыбки, колокола жили его голосом, и на статуях я узнавала оттиск его рук.

– И тогда вы его нашли?

Клара смотрела на доктора большими счастливыми глазами:

– Я чувствовала, что он был, когда-то, однажды был… Почему я должна знать больше? Это было бы уже слишком!

Доктор встал и подошел к окну. Он увидел кусок поля и маленькую, старую швабскую церковь, а над ней – еще не совсем вечернее небо. Доктор спросил, не оборачиваясь:

– А теперь?

Когда никакого ответа не последовало, он тихо вернулся назад.

– Теперь? – Клара медлила и, когда он уже стоял как раз перед ней, подняла глаза. – Теперь я иногда думаю: Он будет.

Доктор взял ее руку и какое-то мгновенье не выпускал. Он смотрел, казалось, в нечто неопределенное.

– О чем вы, Георг?

– Я думаю, что сейчас все, как в тот вечер: вы ждете чудесного гостя, Бога, и знаете, что Он придет. И я случайно прихожу к вам, как тогда.

Клара встала легко и весело. Она выглядела совсем молодой.

– Только в этот раз мы обязательно дождемся.

Она сказала это так радостно, так просто, что доктор невольно улыбнулся. И она повела его в другую комнату, к своему ребенку.

В этой истории нет ничего, о чем детям знать не положено. И все же дети еще не могли ее пережить на собственном опыте. Я рассказал ее только темноте, больше никому. А дети боятся темноты, избегают ее, а если в ней оказываются, то зажмуривают глаза и затыкают уши. Но и у них настанет время, когда они полюбят темноту. И она расскажет им мою историю, и тогда они еще лучше ее поймут.

Прозо-стихи

Выкладка торговца рыбой

(Неаполь)

На слегка наклоненной мраморной плите они разложены по видам, одни – на влажном камне, выстланном черноватым мхом, другие – в потемневших от сырости и неглубоких плетеных коробах.

Одна из них, серебристо-чешуйчатая, округло выгнулась кверху, как рука с мечом на гербе, и серебро на ней, поблескивая, то сжимается, то вытягивается. Серебристо-чешуйчатая, из старого серебра, с черным налетом, и лежит наискось, поверх другой, а та разевает пасть и, кажется, пытается выбраться из кучи и отстать.

Едва увидишь эту пасть, как замечаешь там и тут другую, повернутую к тебе нетерпеливо, с жалобой. И видишь (после размышления, может быть) глаза. Все эти плоские, горизонтальные, как стеклышками часов