Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев

нашего Владыку. И вы увидите Антихриста воочию. И это будет последний день апостола. И это будет первый день новой эпохи — эпохи Сатаны, эпохи чистого Зла, эпохи торжествующих Смерти и Разрушения. Радуйтесь, братья и сёстры!

Всё собрание разразилось восторженными криками. Сатанисты хлопали в ладоши, топали ногами, блеяли, как овцы и козы, рычали, как волки и собаки, гукали, хрюкали, крякали, квакали, испускали во славу Дьявола ветры (да кто погромче, да кто попротяжнее; ревниво косились один на одного), смеялись, свистели и пели. Кто во что был горазд!.. Некоторые под шумок уже ощупывали друг друга, пытаясь определить, кто рядом — мужчина или женщина; сноровистые руки шастали под мантии и плащи...

— Отслужим же мессу, братья и сёстры! — призвала Матушка Фелиция. — Покажем Господину нашему, как мы его любим, как ему поклоняемся!..

— О, Мастер! Помоги нам! — гудела толпа.

Николаус не уследил, откуда в руках у Фелиции появилась глубокая и широкая чаша — потир.

Фелиция, трижды поклонившись Бафомету, — по обычаю ведьм, наоборот, — подошла к нему.

Бафомет склонил голову и как бы изумлённо смотрел сверху вниз на Матушку Фелицию. Николаус видел, что идол, будто живой, улыбался... Бафомет улыбался, обнажив ослепительно белые зубы и слегка тряся бородой.

— Помоги нам, — попросила Матушка Фелиция и поставила потир у ног Бафомета.

Идол, устрашающе громко, пронзительно проблеял и помочился в потир. Матушка Фелиция с весьма важным серьёзным видом, словно совершала священнодействие, окропила мочой Бафомета толпу. Чёрное кропило так и мелькало в воздухе; обильные брызги, остро пахнущие серой, разлетались веером. В свете факелов над толпой вспыхивала радуга.

Отставив потир, Матушка Фелиция запела некий гимн искажённым — хриплым, отвратительным — голосом. Не по-латыни, не по-гречески, не по-немецки — она пела на языке тарабарском, в коем непосвящённый не поймёт ни слова. И Николаус ни слова не понял.

Толпа подтягивала ей. Толпу потихоньку охватывал восторг. Скоро колдуны и ведьмы, почтенные волшебники и старые карги, ворожеи и заклинатели, инкубы и суккубы, обняв друг друга за плечи, раскачивались из стороны в сторону и пели, пели... Всё громче были их голоса, всё стройнее хор. Бафомет в такт гимну покачивал золотыми рогами, постукивал копытами, иной раз подмигивал озорно и бесстыже или щерил зубы. Очень нравился ему гимн в его честь...

Закончив петь, Матушка Фелиция позвала на подиум привратника. Бенедикт-Альпин легко, будто был невесомый, взбежал по ступенькам, быстро подошёл к Бафомету и поцеловал ему копыто. Николаус глазам не поверил: привратник парил над подиумом — не высоко, на несколько пядей всего, но парил. И догадался Николаус, что Бенедикт-Альпин — демон. Он огляделся и увидел, что многие в толпе вот так же, не высоко, парили. В этом собрании немало было настоящих демонов.

Фелиция спросила у привратника:

— Надеюсь, дева Мария готова?

— Она готова, Матушка.

— Тогда зови её, брат Бенедикт.

В полной тишине привратник крикнул:

— Чудо, свершись! Явись к нам, дева Мария!..

Позади ударил гонг.

Все обернулись на звук и увидели процессию. Впереди шли трое мужчин во всём чёрном и с факелами. Лица мужчин были закрыты собачьими харями. За мужчинами следовала молодая стройная женщина, одетая, как Дева Мария. А за ней шли ещё трое мужчин с факелами.

Толпа расступилась.

Когда дева Мария проходила мимо Николауса, он тихо охнул. В этой деве Марии, в сестре почитателей Князя тьмы, он узнал... Мартину. Николаус охнул и невольно отшатнулся.

Мартина никогда не была замарашкой, наоборот, он знал её как девушку опрятную и чистоплотную. А скромные одежды, что она, служанка, всегда носила, скрывали все её прелести; сейчас это стало ему очевидно.

Мартина подняла на него свои чистые небесно-голубые глаза и нежно улыбнулась.

— Хочешь меня погладить, брат Волк? — шепнула она и двинулась дальше к подиуму.

Изумлённый, он глядел ей вслед. Она явно была под воздействием того вина или какого-то иного дурмана, ибо вела себя совсем не так, как обычно вела себя Мартина. Она была смела и чуточку насмешлива. И это, как бы представив её в новом свете, так украсило её! Это сразу поставило Мартину на дюжину ступенек выше; это сделало её высокой, по-своему величественной даже; это заставило Николауса взглянуть на неё другими глазами и увидеть то, чего он прежде не замечал, — красоту её.

Сестра Мартина была восхитительна в голубом и розовом, в наряде Девы Марии. Никогда прежде она не казалась Николаусу столь значимой. Она была сама нежность, она была кротость и совершенство. И в то же время — спокойная уверенность. Ангел во плоти!.. В глазах у неё были любовь и тайна; любовь — никем ещё, кроме Бога, не познанная, тайна — никем ещё, кроме Господа, не разгаданная.

Николаус был ошеломлён, потрясён.

Он понял, что если бы не Ангелика, если бы не глубокое, захватившее сердце его до последнего уголка любовное чувство к Ангелике, то полюбил бы он именно эту женщину, и уж никого бы более не любил; ему подумалось, что жил бы он только для неё, что не считал бы свою жизнь бедной, даже если бы, кроме этой женщины, ничего иного не имел. Николаус оглядел толпу и увидел, каким восхищением горели под харями глаза сатанистов! И подумал, что не только он испытывает к сестре Мартине сильные чувства. Даже как будто ревность всколыхнулась в нём, и это было похоже на сумасшествие; но он сумел взять себя в руки и продолжал следить за действом.

То, что произошло дальше, сразило бы Николауса наповал, будь он человеком слабым...

Сопровождающие мужчины в чёрных плащах подтолкнули деву Марию на подиум. Она заметно пошатывалась, и, похоже, перед глазами у неё всё плыло, поскольку ей не сразу удалось найти ногой нижнюю ступеньку. Спрятавшие лица под собачьими харями помогли ей подняться. При этом они что-то тихо говорили ей, подсказывали.

Обернувшись к толпе, дева Мария воздела руки к небесам и воскликнула:

— О, Сын мой, спаси меня!..

Но тут привратник, брат Бенедикт-Альпин, рассмеялся ей в лицо и начал срывать с неё одежды. Она кричала жалобно, взывала к Иисусу, а брат Бенедикт хохотал, брызгал слюной и снимал с девы то, что снималось, а что не снималось — с громким треском разрывал. Глаза его были черны, как бездонная пропасть, и чёрен же был его рот. Ещё несколько мгновений назад у него было нежное и красивое, едва не девичье лицо, и вот вместо того лица предстал толпе голый