Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

сказать дома. Где была? Конечно, в Бутырках. Пересыльная тюрьма снова переполнена. Подумать только — две тысячи студентов да курсисток! И они, эти славные парни и девушки, даже за решеткой умудряются выпускать свою рукописную газету. Таких железных никакими драконовскими мерами не сломить. Скоро их начнут отправлять в ссылку. Кажется, всех в Сибирь. Красному Кресту прибавляется хлопот и забот. Но это приятные заботы, необходимые…

Так она и скажет дома. Да еще добавит: студентики-то смотрят на нее как на родную мать!

А через некоторое время она прочитала в № 18 «Искры» заметку о «патриотической манифестации» и возмутилась: великого князя назвали «московским богдыханом». Равносильно кощунству! А заканчивалась заметка словами о том, что, по слухам, «на эту затею» Охранное отделение израсходовало сто тысяч рублей!

«Игра стоит свеч!» — про себя сказала Анна Егоровна, торопливо свертывая крамольную газету.

4

В трактире Тестова давно погасили хрустальную люстру. Возле опустевшего гардероба дремал в кресле бородатый швейцар в поддевке.

У подъезда, на углу безлюдной Театральной площади, стояли бок о бок лакированные санки с медвежьими полостями. Два кучера в четырехугольных шапках с широкими опушками сутулились на козлах. Усы, бороды и даже брови у них обросли инеем. Время от времени, изрядно озябнув, они спрыгивали на заснеженную мостовую и, притопывая расписными валенками, принимались дурашливо тузить один другого кулаками в бока. Кудрявый половой в белой рубахе из голландского полотна, с шелковым пояском уже второй раз вынес им для сугрева по стопке водки…

В укромном кабинете сидели трое. Красное вино из подвалов удельного ведомства, заказанное к мясу, и белое кавказское, поданное к осетрине по-монастырски, стояло недопитым. Над столом колыхалась густая туча табачного дыма. Горка окурков в хрустальной пепельнице росла, они сваливались на скатерть. Половой, задержавшись у стола, хотел было собрать их и заменить пепельницу, но Зубатов, покосившись на него, — не подслушивает ли, шельмец? — недовольно кашлянул, а Евстратий Медников, толстолицый, подстриженный «под горшок» и похожий на волостного старшину, хриповато зыкнул:

— Сгинь!

Морозов пощипал жесткую бородку, встал и, разминая затекшие ноги, прошелся мимо стола. Он злился на Зубатова за то, что тот, нарушив уговор о встрече наедине, привез с собой подручного. Хитрит, окаянный! Свидетеля прихватил!

«А хоть бы и двух — мне ничто. Я не робкого десятка, — подбадривал себя Савва Тимофеевич, снова усаживаясь к столу. — Руки у них коротки — до Морозова не дотянутся».

Неделей раньше, когда Зубатов здесь же ужинал с семью крупными московскими промышленниками, он, Савва Морозов, предпочел отмалчиваться, сегодня намеревался не стеснять себя в выражениях и уже резанул бы собеседника по сердцу острыми словами, если бы не этот свидетель. Волосатый дьявол!

…Встретились они, когда в трактире еще не зажигали огней. Заказывая ужин, Савва Тимофеевич через левое плечо говорил половому:

— Из закусок севрюжинку с хреном, салатик. Фирменный, конечно. Семужку с лимончиком. — У него, любившего все рыбное, уже текли слюнки, и он провел кончиком языка по губам. — Ну и для начала коньячку. Разумеется, шустовского старого. Не возражаете? — спросил у Зубатова. — По маленькой неплохо. Ну а вы, почтенный, не имею чести знать имя и отчество…

— Евстратий Павлович я, — с поклоном назвался Медников и толстыми пальцами правой руки откинул длинные волосы на затылок.

— …вы, — продолжал Морозов, — если обожаете смирновскую, — не стесняйтесь.

— Да нет-с… — поперхнулся Евстратий Павлович в замешательстве. — Я — за компанию.

Он, малограмотный выходец из деревенских старообрядцев, начал службу рядовым тюремным надзирателем. Там его, прилежного, во всем послушного и прижимистого, в свое время приметил Зубатов и, когда стал начальником Охранного отделения, взял к себе и в короткое время помог ему создать свою «школу» филеров, которую жандармские офицеры называли «евстраткиной». В минувшем году Медников за ревностную службу был вне правил высочайше удостоен Владимира в петлицу, дававшего повод на причисление к потомственному дворянству. Вот и сюда он явился при этой отменной регалии.

Савва Тимофеевич косо глянул на его орден. Он брезгливо не терпел таких выскочек да служак черного дела и чокаться не стал. По-европейски подержав рюмку перед глазами, он сделал легкий приглашающий жест в сторону Зубатова и отпил немного больше половины. Предостерег себя: «Не захмелеть бы…» Не спеша пожевал ломтик лимона и закусил семгой.

Зубатов тоже не допил рюмку, провел пальцем по усам и отметил: «Купчина себе на уме», хотя в донесениях в департамент и великому князю именовал Морозова не купцом, а промышленником или фабрикантом.

Они, начальник Охранного отделения и председатель Московского промышленного комитета, сидели друг против друга, разговаривали о погоде, о театральных премьерах и литературных новинках; присматривались один к другому с хитрецой, как заядлые картежники, до поры до времени не выкладывали козырей. Морозова Зубатов считал фрондером и всегда старался выведать о нем все, что мог. А теперь его интересовало: какие шаги собираются еще предпринять против него промышленники, на заводах и фабриках которых он уже поставил на ноги и оделил из секретных фондов деньгами рабочие общества вспомоществования? Но прямых вопросов он не задавал, — надеялся, что Морозов, захмелев, на этот раз проговорится. А Савва Тимофеевич, разгадав замысел противника, отводил разговор на мелкие московские происшествия и, в свою очередь, тоже ждал, не проговорится ли царский служака о чем-нибудь таком, что следует незамедлительно учесть в своих интересах.

Первому надоела эта игра Зубатову, и, когда третий или четвертый раз выпили по половине рюмки, он спросил тоном близкого доброжелателя:

— Новые фабрики, Савва Тимофеевич, не собираетесь строить? В Сибири, например? Кажется, подумывали — на берегу Оби?

— Кхы! — усмехнулся Морозов, сверкнув настороженными глазами. — Читаете мысли на расстоянии?

— Нет, не обладаю таким даром. А иногда заглядываю в сибирские газеты. Из простого любопытства.

«Ой, не из простого, — про себя возразил Морозов. — Видать, — завел на меня особое досье». А вслух сказал с мягкой улыбочкой:

— Давно раздумал. Зачем мне в Сибирь… по доброй-то воле? Если же меня, не к слову будь сказано…

— Что вы говорите, Савва Тимофеевич, — перебил Зубатов. — Побойтесь бога…

— И Охранного отделения, — добавил Морозов, не гася хитренькой усмешки.

— Будет вам… Мы вас ценим как делового фабриканта и как человека.

— Цените?! — Морозов кинул вилку на стол. — А ваши бегунки что-то зачастили возле моего дома.

— Не может быть! — Зубатов, наигранно удивляясь, развел руками и повернулся к Медникову. — Какое-то недоразумение.

Евстратка, по привычке поглаживая свои толстые ляжки, поспешил подтвердить:

— Истинное недоразумение.

— Я привык, господа, — добавил Морозов твердости своему голосу, — верить не словам, а делам.

— Вы убедитесь, что мы слов на ветер не бросаем, — холодно процедил Зубатов.

— Дай-то бог, — сказал Морозов