За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

словно они уж не являются фигурами материальными, действительными, а мнимыми, не имеющими веса. Он и говорил о них в прошедшем времени.

– Кем были, теми и остались, – усмехнулся Крымов, – а раз не уехали, значит, не велено ехать.

– Чего спрашивать? Когда надо будет – поедут, – сказала старуха. – Садитесь уж, покушайте.

– Нет, спасибо, – ответил Крымов. – Вы кушайте, мы уж поели.

Молодая, войдя в комнату, окинула взором новых постояльцев, утерла губы и засмеялась. Она прошла мимо Крымова, глянула ему в глаза, и он не понял, чем обожгло его – теплом и запахом тела или пристальным взором.

– Соседка звала корову доить, – объяснила она Крымову чуть-чуть сипловатым голосом, – свекровь корову вдвоем с соседкой держит, а корова меня до титек не допустила, только своим дается доить! – Она рассмеялась. – Бабу теперь легче, чем корову, уговорить!

Старуха поставила на стол зеленую бутылку с самогоном.

– Покушайте, товарищ начальник, чего там, – сказал хозяин, пододвигая к столу табуретки.

Он вкладывал в слово «начальник» беспечную насмешку, и тонкая суть этой насмешки была такова: мне, мол, уж нет смысла и нужды разбираться, какой ты там начальник – большой или совсем малый, а по правде, уж никакой, и от твоего начальствования ничто уж не зависит, и нет мне никакой от тебя ни пользы, ни убытка, в жизни есть только один начальник, один хозяин – мужик… Но, пожалуйста, я и сейчас могу тебя звать таким именем, ты ведь любишь его, привык к нему, пожалуйста, мне не жалко.

Крымов, как большинство людей, всегда возбужденных избытком внутренней силы, пил не часто, для встряски, как он говорил. Увидев бутылку, он покачал головой.

– Не бураковый, сахарный, – сказал старик, – первачок, горит не хуже спирта.

Старуха быстро и бесшумно расставила стаканчики, поставила тарелку с горой помидоров и огурцов, нарезала хлеб, бережливо отсыпала горстку соли, кинула ножик с тоненьким источенным лезвием, вилки – одна из них была с черной, жирной деревянной ручкой, другая посеребренная.

Все это проделала она за несколько секунд, с той быстротой и легкостью, которая кажется недостижимой, – стаканчики она не расставила, а словно разбросала, и каждый из них стал точно, как назначено; помидоры, вилки, нож – все это только сверкнуло и разбежалось по столу, вдруг замерло, остановилось.

Хозяева, быстро пробормотав «здоровье», выпили, молча, деловито закусили, тотчас старуха разлила по второму.

По всему в доме чувствовалась большая сноровка в закусочном и питейном деле.

Напиток был действительно хорош, без сивушного запаха, ошеломительно крепкий и жгучий.

Старуха, прищурившись, оглядела Крымова и, словно поняв его душевную смуту, пододвинув ему вилку, сказала:

– Ты закуси, закуси, табаком не закусывают.

А молодая смотрела на него то сердитыми девичьими, то добрыми бабьими, ласковыми глазами.

Старик неожиданно сказал:

– В тридцатом году народ у нас две недели пил, всех свиней порезали, двое с ума посходили, старик один выпил два литра, пошел в степь, лег в снег и заснул; утром его нашли, и бутылка лопнутая возле него, самогон в ней был, а мороз такой, что самогон даже замерз.

– Мой самогон не замерзнет, он – как спирт, – сказала старуха.

Хозяин слегка охмелел.

– Не о том речь, тебе непонятно, – и постучал пальцем по немецкой листовке.

Крымов взял листовку со стола, порвал ее на куски и швырнул на пол.

Он пошел к двери и, выходя в сени, сказал Семенову:

– Не хочу я этого чертова вина, пойду на дворе посижу.

– Я сейчас приду, товарищ комиссар, только докушаю, – поспешно ответил Семенов.

– Он партийный, а? – подмигнув, спросил старик у Семенова, когда тот, встав из-за стола, надел пилотку.

– Да, – отвечал Семенов. – А ты, старик, был кулак и остался кулаком.

– А что вы мне можете сделать, товарищи? – задорно спросил хозяин, переходя на «вы».

– Кое-что можем, – сказал Семенов и пошел на улицу.

– Это правильно, – ответил старик, глядя ему вслед.

Выпитый спирт побуждал его высказываться о тайном, возникало желание пронзительно жестокого разговора вчистую. Старик не объяснял отступление случайными и проходящими невзгодами войны, он считал поражение свершившимся.

– Подумаешь, партийные, – говорил он жене. – Я им могу все, как думаю, выложить. Вот зайдут в дом – и скажу.

Он сам дивился, откуда у него в памяти чеканно и ясно возникали старые, давно забытые слова, и он умилялся, произнося их.

– Виноградники Удельного ведомства… тут земли генерал-адъютанта Салтыковского, а завод игристых вин принадлежал члену Государственной думы…

Выходило по его словам: в старое время жили спокойно, удобно, не знали нужды.

А от нынешней жизни, от всех этих тракторов да комбайнов, от Магнитогорсков и Днепростроев, от председателей да бригадиров, от учения на агрономов, докторов, учителей, инженеров добра нет. Работают как полоумные, сколько знаменитых богатых хозяев пропало, сколько угнали в тридцатом году…

Слушая мужа, старуха даже раскраснелась, так душевно говорил он против колхозов. Она хотела помочь ему, напомнила:

– Ты им еще скажи, как Любка, военная, в огород ходила, горох оборвала, сливы в саду пожрала, разве ей слово скажешь? Начальник уснет, она с адъютантом в дурака режется… Еще скажи, как председатель уезжал, лучших лошадей забрал, четыре пуда колхозного меда смылил… В магазин ситцу, соли, керосину пришлют, разве мы его видели, а председателева баба пройдет в новом платье, прошумит только…

Старик и старуха особенно сердито говорили о тяжелой колхозной работе, и молодая сказала:

– Вы-то что плачете? Те, кто работал, те не плачут. А вы разве работали? Вы вино варили и продавали. От вас сын родной ушел – не стал у вас жить. – И, с шумом отодвинув табурет, она подошла к окну и стала всматриваться в сумерки.

66

– Что же наш Саркисьян не едет? – спросил Крымов у подошедшего Семенова. – Давно ему время.

Семенов, нагнувшись к уху Крымова, сказал:

– Боец недавно шел тут, говорит, впереди никого нет, товарищ комиссар, пусто, нам бы откатиться километров на двадцать.

– Нет, надо ждать Саркисьяна, – ответил Крымов, – только у этих самогонщиков мы ночевать не будем. Вы пойдите посмотрите, вон там сарай – на сене постелите.

Семенов хотел было что-то сказать, но, поглядев на угрюмое лицо Крымова, молча пошел к калитке.

Стало темно. Пустынная, тихая улица была спокойна. Небо осветилось заревом дальнего пожара, и вся станица со своими садами, домами, амбарами, колодцами стояла в злом, колеблющемся свете.

Несмело завыли собаки, со стороны восточной окраины послышался детский плач, сердитый женский голос.

В небе зажужжало, заныло, ночные «хейнкели» торопились покружить над горящей землей.

Крымов почувствовал, что кто-то бесшумно подошел, глядит на него. То была молодая. Должно быть,