Догоняй! - Анатолий Уманский

оно, в какой стороне? Смрад горелой плоти душил его. Трупы скорчились повсюду, почернелые до неузнаваемости, приходилось лезть по ним. Под ногами трещали кости, сандалии проваливались во вздутые животы, мягкие, как перезрелые тыквы, полные склизкой упругой мякоти; мертвецы отвечали досадливым шипением, изрыгая, словно проклятия, зловонный воздух из разинутых ртов.

Тяжелая капля шлепнулась на лоб. За ней еще одна и еще… Джун стер их рукой и с ужасом обнаружил, что пальцы почернели. Подушечки и кожу на лбу жгло, будто их смочили уксусом.

Он заполз под большой, еще горячий кровельный лист, и тут кровавая тьма над городом прорвалась черным ливнем. Маслянистые струи хлестали макушки и плечи обезумевших от боли и жажды людей, и те, задрав головы, жадно ловили ртами жирную зловонную жижу, пока она не начинала пузырями выдуваться из носа. Эти несчастные были обречены: сама смерть сошла на землю в черном дожде. Черные ручьи бежали среди развалин, мешаясь с пеплом, и вскоре черная слякоть затопила руины. Нестерпимый жар сменился жестокой стынью. Огонь шипел и корчился, прибитый к земле, и там, где он угасал, к черному дыму примешивались белесые струйки пара.

Джун осмелился вылезть, только когда барабанный стук капель над головой окончательно стих. Подняв голову, он не поверил своим глазам. Над руинами разноцветным дымчатым шлейфом висела радуга. Неумолимо, кощунственно прекрасная, она струилась сквозь тьму, и те, у кого остались глаза, ошалевшие, ободранные, опаленные, с кровавыми дорожками на щеках, со слюной, повисшей на подбородках, смотрели на нее. Некоторые даже растянули в улыбках разбитые рты, словно дети, заблудившиеся в пещере и узревшие впереди слабый лучик дневного света.

Но снова ударил горячий насмешливый ветер и закружил клубы дыма в дьявольском танце, и повалил жалкие фигурки с ног. Он раздул тлеющие искры, и затухшие было пожары вспыхнули с новой силой. Черные тучи над Отой проросли ревущими хоботами смерчей; река вспенилась водоворотами, увлекая в пучину несчастных, которые искали спасения в ее водах. Уцелевшие деревья выворачивали из земли корни и со скрипом валились наземь, столбы падали, обрывая провода…

Джуна кружило и швыряло из стороны в сторону. Размахивая руками, он рвался сквозь воющий мрак и хрипел, хрипел, потому что кричать уже не мог:

– Ма-ама-а… Юми-и… Ма-ама-а …

– Джун! – криком отозвалась темнота.

Горбатая всклокоченная фигура возникла перед ним и сгребла в объятия. Он заверещал, забился в руках этого нового призрака и не сразу узнал надтреснутый родной голос:

– Джун, это же я! Пойдем, пойдем скорее в убежище!

А горб за плечами радостно запищал:

– Бра-а-атик!



Джун навсегда запомнил ватную тишину во второй половине того страшного дня, когда стоны и плач наконец стихли и живые, собравшиеся в бамбуковой роще в парке Сюккэйэн, лежали рядом с мертвыми, оцепенело уставясь в небо, принесшее такой ужас, сами едва отличимые от мертвецов. Он не мог забыть, как утренняя заря, пробившаяся сквозь дым пожарищ, расплывалась в реке багрянцем и раздутые трупы плыли будто в потоках собственной крови; как разгоралось небо и догорали черные перекрученные остовы деревьев. Развалины тянулись до самого горизонта; тут и там торчали покосившиеся телеграфные столбы; трупы забили бассейны, колодцы и водостоки, валялись вдоль дорог скрюченными головешками, источая удушливое зловоние. И мухи, миллионы жирных, звенящих мух и комаров тучами роились над телами живых и мертвых. Джун видел людей, у которых в зияющих язвах, в глазницах, сочащихся липкой слизью, уже копошились белые опарыши, похожие на рисовые зерна; несчастные слишком ослабели, чтобы отогнать мух. То была картина, достойная кисти великого Ёсихидэ.

Дом Серизава превратился в груду золы, но они втроем остались живы… Вчетвером, считая Акико, которая тогда только зрела у мамы в животе, как пшеничное зернышко. Многие беременные женщины в первые дни после бомбежки потеряли детей, но аист и черепашка были милостивы к Акико. Может, потому, что в момент удара мама с Юми сидели в убежище?

Они пережили и страшное наводнение в сентябре, погрузившее под воду растерзанный город и повергшее уцелевших в новую бездну отчаяния. Джуна к тому времени жестоко знобило, рвало и поносило, десны кровоточили и волосы лезли целыми прядями, но и эта хворь, унесшая тысячи жизней, его пощадила. И силы вернулись, и волосы отросли.

Город пришел в себя на удивление быстро. Еще не успели догореть руины, а наспех сколоченные спасательные бригады уже карабкались по завалам, извлекая тех, кому еще можно было помочь. Врачи в битком набитых больницах метались, как про́клятые, в море обожженной, кровоточащей, гноящейся плоти, бинтуя, смазывая, зашивая. Тем временем на мосту Айой солдаты привязали к покосившимся перилам американского летчика, совсем мальчишку, чей самолет был сбит за несколько дней до взрыва, повесили на шею табличку «Бей его!», и все, кто проходил по мосту, били стонущего юношу кулаками, ногами, камнями, палками и чем под руку подвернется. Семья Серизава в тот день как раз переходила мост, направляясь в больницу, и Джун снял с ноги деревянный сандалик, чтобы тоже угостить пленника, но не смог разглядеть врага в распухшем, окровавленном лице над табличкой, в глазах, полных боли, ужаса и отчаяния. Жалкое, дрожащее существо, прикрученное к перилам, ничего не понимающее и беспомощное, показалось ему слишком похожим на него самого.

Он бросил сандалик в реку, словно тот был испачкан, и до самой больницы хромал в одном.

А еще через пару дней ток побежал по вновь натянутым проводам, и по расчищенным рельсам как ни в чем не бывало загрохотал папин трамвай, почерневший и оплавленный, не хватало только самого папы. Солдаты, вооруженные баграми, вытащили из салона его обугленное тело вместе с телами Эйко и пассажиров, отволокли на железную решетку, установленную над глубокой ямой, и там, прочитав молитву, сожгли уже окончательно, а прах зарыли в братской могиле, ни горсточки не отдав родным.

Джун думал, что папа, так любивший спиртное, горел, наверное, ярче всех и звонче всех потрескивал, подбадривая товарищей по костру. И, в клубах дыма возносясь на небо под руку с Эйко (сбылась его детская мечта о полете!), наверняка пел свою любимую песню:

Сакура, сакура!

Солнце светит в синеве!

То ли дымка на горе,

То ль клубятся облака…

3. Киты улетают к звездам

– Бра-атик! – Юми выбежала на крыльцо, прижимая к груди пенал с набором для рисования и листок бумаги. – Я нашла!

Джун мотнул головой, отгоняя воспоминания. Сказал строго:

– Спасибо, Юми-тян. А теперь ни звука, ладно?

Сестренка энергично тряхнула челкой и присела на крыльцо,