Та, что стала Солнцем - Шелли Паркер-Чан

увернулась не туда, куда надо было, и воздух вылетел из ее горла с глухим стоном.

«Почему он не двигается?» – подумала она. В первый момент она ничего не почувствовала. Ее руки вдруг оказались пустыми. Она уставилась на него, увидела янтарный отблеск, из-за которого его глаза казались скорее карими, чем черными, и наугад пошарила руками в пространстве между ними. Ее пальцы сжались вокруг меча в ее животе, и она почувствовала, как его лезвие режет ее пальцы и ладонь, и вот эту боль почему-то ощутила. Она бы ахнула, но у нее на это не хватило дыхания.

Резкий запах крови возник между ними, когда он придвинулся к ней еще ближе. Его губы почти касались ее щеки, когда он произнес:

– Я наньжэнь, это правда. И я сражаюсь на стороне монголов. Но я скажу тебе правду, маленький монах. То, чего я хочу, не имеет никакого отношения к тому, кто победит.

Он выдернул меч, и мир превратился в белый вопль боли. Все силы вытекли из Чжу, подобно воде из дырявого кожаного ведра. Она зашаталась. Он смотрел на нее с бесстрастным лицом, опустив меч. Клинок блестел от крови. Она опустила глаза и посмотрела на себя, словно откуда-то издалека. «Такая маленькая дырочка», – подумала она, но темное пятно растекалось из-под ее кирасы. Внезапно ей стало очень холодно. Боль исходила из ужасного нового центра, и она чувствовала ее, как притяжение судьбы, умноженное в сотни раз, в тысячи раз. И с ужасом узнала, чью судьбу она чувствует. Не ту судьбу, к которой она стремилась, которую она собиралась когда-нибудь получить. «Ничего». Под физической болью она ощущала еще более глубокое страдание: горе, более ужасное, чем ей когда-либо доводилось испытывать. Был ли у нее хоть шанс добиться великой судьбы или она обманывала сама себя все это время, думая, что может стать Чжу Чонбой и получить нечто иное, чем ей было дано?

Ей было так холодно, как никогда в жизни, у нее стучали зубы от холода, колени подогнулись. Мир кружился. Позади головы Оюана она видела флаги цвета синего и красного пламени и пустое лицо Небес. Она смотрела в эту пустоту и видела в нем отражение своего ничтожества.

Сверкнул его меч.

Она закачалась от этого удара. Холод схватил ее за горло. Она никогда не думала, что от холода может быть так больно. С недоумением и абстрактным интересом она посмотрела вниз, на место удара, и увидела кровь, бьющую из того места, где раньше была кисть ее правой руки. Она была отрублена чисто, выше кожаной манжеты. Кровь лилась и лилась, красная, как Мандат Небес, и стекала в пыль, не впитываясь в нее. Биение сердца отдавалось в ее голове. Она пыталась собрать его удары, сосчитать их, но чем больше старалась, тем больше они разбегались. В конце концов в нее закралось спокойное безразличие, успокаивая и сглаживая ужас холода. Пустота поглощала ее, и это приносило чувство облегчения.

Она посмотрела на Оюана. Она видела его как силуэт: черные волосы и черные доспехи на фоне ночного неба. За его спиной стояли темные силуэты его призраков, а позади них – звезды.

– Чжу Чонба, – произнес он откуда-то издалека. – Твои люди были верны тебе раньше. Посмотрим, насколько они будут верны тебе теперь, когда ты можешь вызвать у них только порицание и отвращение. Когда ты стал ничем, всего лишь уродом, которого надо сторониться и бояться. Ты пожалеешь, что я не подарил тебе достойной смерти. – Тень поглотила ее, она падала. Казалось, она слышит потусторонний хор голосов, но в то же время она понимала, что говорит только он: тот, кто вручил ее судьбе. Он сказал:

– Каждый раз, когда мир отвернется от тебя, знай, что это из-за меня.

Часть третья

1355–1356 годы

18

Аньян. Одиннадцатый месяц

Холодным серым вечером Оюан вернулся из Бяньляна, до которого он добрался всего-то на четыре дня позже, чем надо было, чтобы успеть помешать мятежникам его взять. Он никого не оповестил о своем прибытии и один вошел во внутренний двор своего особняка. Шел слабый мелкий снег и таял на плитах двора. Несколько секунд Оюан стоял там, осматривая группу знакомых строений. Они все еще больше походили на резиденцию Эсэня, а не его собственную, и вид неестественно безлюдного поместья наполнил его острой болью, словно Эсэнь не просто переехал в другое крыло дворца, а вообще куда-то уехал.

Идущая под свесом карниза служанка заметила стоящего Оюана и ахнула так громко, что он услышал ее возглас, стоя посередине двора. Через минуту его окружили слуги, которые поспешно сбежались, спотыкаясь, приветствовать его. Будто его позор можно было как-то смягчить, если они будут еще больше унижаться перед ним. Это не было проявлением доброты. Он потерял Бяньлян, и как они ни жалели его, предвидя наказание, которое ему грозило, они, несомненно, больше опасались за свою судьбу.

Один из них сказал:

– Генерал, желаете отправить сообщение Великому князю о вашем приезде? Он просил немедленно сообщить ему о вашем возвращении.

Конечно, Эсэнь понимал, что Оюан явится без предупреждения.

– Не стоит беспокоиться, – коротко ответил Оюан. – Я лично выражу ему свое почтение. Где он?

– Генерал, он у госпожи Борте. Если вы позволите нам отправить сообщение…

Мысль о пребывании Эсэня в покоях жены наполнила Оюана знакомым отвращением.

– Нет, я пойду сам.

Его слуги были бы менее шокированы, если бы он дал им пощечину. «Скорее, я сам себе дал пощечину у них на глазах», – подумал он злобно. Они все знали правило: ни один мужчина, кроме Великого князя Хэнани, не может заходить на женскую половину его резиденции. Они почти польстили ему тем, что до этого момента им в голову не приходило, что Оюан не мужчина и может ходить, куда ему вздумается. «Привилегия, которой я никогда не желал». Он никогда прежде не пользовался ею; ему вовсе не хотелось видеть Эсэня в роли жеребца среди его кобыл. Но сейчас Оюан ухватил свое отвращение и сжимал его до тех пор, пока не почувствовал жгучую боль, будто ногтем сковырнули присохшую корку на ране. Этой встречи невозможно избежать. Чем больше он злится, тем легче будет сделать этот следующий шаг. В глубине души он понимал, почему это кажется ему таким трудным – потому что это истинная точка невозврата. И понимание того, что эта точка невозврата существует, что, будь он кем угодно, но не самим собой, он мог