Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

Додумать он не успел. Приняла его в себя и растворила в себе окончательно великая пустота.

Дрожь. Первое, что почувствовал, дрожь была. Прокатилась волна возмущения по темноте. Задрожала темнота, изогнулась, рябью мелкой покрылась. На экран телевизора похожа стала. Сыпь черно-белая. А потом картинка начала проявляться. Сперва смутно, расплывчато, но с каждой секундой все резче и четче. Как будто программу настраивали.

…Раннее утро, солнце только показалось из-за горизонта. Небо сиреневое, еще хранящее последний отпечаток ночи. Небо и солнце парят над ажурной оранжереей. Внутри Ая, голая почему-то. Красивая невероятной, нежной, чуть смазанной красотой. В утреннем рассеянном свете она поливает яркие цветочки. Она ярче, чем цветочки, тоньше и изысканней рассвета. В ней весь мир заключен. Впитала она в себя мир, преломила его, переработала непонятным образом и выпустила наружу. Улучшенным, красивым без скидок. Благородным почти. Ая не видит Алика, не замечает его. Он и сам не уверен, что существует в ее ослепительном мире. Странное ощущение – не быть до конца уверенным в собственном существовании. Зыбко все очень. Дрожь. Колебание…

Внезапно он понимает, что умер. То есть если решит, то умрет. По-настоящему. И останется жить навсегда в этом чудесном месте. С Аей, с людьми, им созданными. А если по-другому решит, то в Москву загаженную вернется. Здесь только гостить будет. Иногда, редко. А может, и никогда не увидит мира своего. И Аю… Он не может решить. Сквозь стекла оранжереи смотрят на него взрослые глаза дочери, лицо Ленки заплаканное, близнецы родные смотрят. И всегда смотреть будут. Хуже пытки самой изощренной жизнь его станет. Но если вернется к ним, рухнет мир его прекрасный, погибнет. Не может он без бога существовать. А если останется – в Москве все рухнет. Жена умрет, Сашка жизнь жестокую проживет и сама зачерствеет, а близнецы… перемелет их жизнь в пыльцу серую, как его перемолола. И это еще лучший вариант, а есть и худшие… Кого-то придется предать. Или любовь… Или тоже любовь…

Точка невозврата стремительно приближается. Ревут двигатели, самолет катится по полосе… Только, в отличие от самолета, в любом случае катастрофа случится. Если взлететь и если не взлетать. Выживет лишь половина пассажиров. Взлетишь – одна половина. Не взлетишь – другая. Пилот при всех раскладах остается инвалидом и будет мучиться всю жизнь.

Он не может, не хочет выбирать. «Выбор есть всегда» – так он часто говорил слабакам, ноющим о безысходности судьбы. И прав был. Есть выбор. Только лучше его не было бы сейчас.

Мысли скачут, как взбесившиеся зайчики на затопленном островке. Вода кругом, смерть, и нет спасения. Сашка, Ая, жена, Либеркиберия… Перемешалось все, проникло друг в друга. И вот уже Ая рыдает у него на груди при обыске. А жена поливает голая цветы в оранжерее. Антуан колотит серые ментовские спины, пытаясь отнять у них – нет, не слоника – близнецов, которых хотят убить. И воскрешенная, кашляющая Сашка кидает ему в лицо:

– Ты не бог. И не отец. Не боюсь я тебя больше. И не люблю. Сдохни, пожалуйста!

И смотрит на него взрослыми уверенными глазами, с презрением и ненавистью. Алик сходит с ума. Распадается на части. Отказывается существовать…

Вспышка. В сиреневом утреннем небе вспышка возникает яркая. Ярче солнца полуденного. Свет на мгновение пронзает пространство. Глазам смотреть больно. Но он смотрит. Свет постепенно меркнет. Ая стоит, задрав голову. Из лейки ей на ступни льется вода. Вдруг Алик слышит гул. Звук усиливается, в вой превращается, в лавину неумолимую. Стекла оранжереи гнутся. Линзами становятся. Дрожат… Он понимает, еще секунда – и лопнут стекла, изрежут прекрасное тело его возлюбленной. Взрыв в небе. Метеорит или что-то в этом роде. Он хочет крикнуть ей, предупредить, но не может. Нет его в мире реальном, не принял он еще решения. Линзы лопаются, и миллионы осколков летят на Аю. Он видит сквозь стеклянный ливень строгие глаза дочери и любовь свою беззащитную рядом. Любовь… Глаза…

– Аааааааааяяяяяяяяя!!! – кричит он.

Слышит свой крик и вываливается из колеблющегося Ничто в неотвратимую определенность материального мира. В последний момент он успевает раскрыть над Аей щит. Стеклянные осколки, не причиняя вреда, как вода в душе, огибают ее силуэт. Алик стоит на колене, уперевшись рукой в пол. Смотрит на стеклянный поток, омывающий молодое женское тело. Поднимает голову выше, видит огромные осуждающие глаза дочери. И плачет бессильно.

Последние осколки со звоном осыпаются на пол. Ая трясет длинными волосами, пытается убрать с них несуществующее стекло. Нет там стекла. Удивляется, оглядывается и замечает Алика. Бросается к нему, обнимает и начинает успокаивать. Теми же почти словами, которыми он жену недавно утешал.

– Ну что ты, не надо. Кончилось все уже. Не переживай, со мной все в порядке. Смотри, ни царапинки. Все, все, все… кончилось.

Впервые она его не понимает. Точнее, не совсем понимает. Испугался он, конечно, за Аю. Поэтому и в этот мир вывалился, а не в Москве постылой остался. Но не только от испуга он плачет. Предательство свое оплакивает. Детей своих несчастных, жену беспомощную…

– Все, все, все, – продолжает успокаивать Ая. – Я не испугалась ничуть. Не волнуйся. Меня бог любит. Чего мне бояться? Ты же все можешь, все умеешь. Все, все, все…

Ее твердые груди с маленькими бордовыми сосками упираются ему в лицо. Щекочут ласково ноздри. Приятно.

«Злая все-таки ирония у судьбы, – думает он. – Глумливая».

И трогает ее грудь осторожно. Забывается. Валит Аю на усыпанный осколками диван, пропадает. Тонет в омуте сладком, где отныне родина души его поломанной. И тела…

Несколько минут он плавает в медленно тягучей Ае. Зародышем так барахтался в околоплодных водах матери. Хорошо там было, в утробе материнской. Безопасно. Любой зародыш знает, что мир теплый и уютный. И не предаст его мир никогда, потому что любит. Заботится. Это потом уже, когда выталкивает младенца в холодную сухость роддома и перерезает острый нож пуповину, он кричать начинает. От ужаса в основном. И всю жизнь после тоскует младенец, депрессиями мучается, рай потерянный ищет. Даже когда на одре смертном лежит младенец стариком глубоким. Повезло Алику, нашел он свой потерянный рай. Плещется в нем, как детишки малые в лягушатнике, радуется, резвится, о печалях своих забывает постепенно.

И вдруг… посреди безмятежности медовой глаза близнецов мелькают. А рядом жена с верой ее абсолютной в него, всемогущего. И Сашка презрительная, но с надеждой робкой. Мелькнули и исчезли. И вроде не изменилось ничего. Но ушла нежность, улетучилось блаженство, а омут сладкий обернулся продавленным диваном, усыпанным осколками. И не гавань вечная под ним оказалась, а баба просто. Красивая, любимая, в общем, но… Она во всем виновата, из-за нее все. Мир он свой предать смог бы, а ее нет. Поэтому семью предать пришлось. Виновата! Виновата! Виновата! Из-за нее…

Ненависть поднимается к бабе красивой. Но не отлипает он от нее. Наказывает по-мужски. Жестко, сурово. Больно делает намеренно. Она терпит. Постанывает только, может, даже и от удовольствия.