Гапон - Валерий Шубинский

Неделю спустя (за это время пресса переваривала сенсацию) история приняла воистину трагический оборот.

Если понять, что́ и как происходило с деньгами Витте, можно, сопоставив разные источники, то тут, пожалуй, перед нами открытый вопрос — как в знаменитом фильме «Ворота Расёмон».

Что же, просто выслушаем разные версии случившегося.

Официальное сообщение «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» («Русь», 21 февраля):

«Один из наших дорогих товарищей П. П. Черемухин (И. Ф. Сычев), не выдержав нападков в печати и обществе, не мог перенести грязи, выливаемой ушатом со всех сторон, покончил с собой выстрелом из револьвера. Жертва Н. Петрова и людей, за ним стоящих, нашел преждевременную смерть в расцвете сил, горя любовью к народу и святой правде. Он скончался в 12 часов ночи с 18 на 19-е февраля, свезенный товарищами в Обуховскую больницу, не приходя в сознание.

Происшествие случилось при следующих обстоятельствах: на собрании, происходившем вечером под председательством Г. А. Гапона, обсуждались вопросы о 30 тыс. руб. и о поступке бывшего товарища Н. Петрова. Когда дошла очередь до П. П. Черемухина, то он сказал:

— Товарищи! Достаточно мы много перенесли грязи, и больше терпеть нельзя. Надо выяснить сейчас или никогда! Быть может, товарищи могут подумать, что я получил 5 тыс. рублей за поездку, по выражению Н. Петрова, и пусть Георгий Аполлонович скажет: брал ли я хоть одну копейку или нет! Последовал ответ Георгия Аполлоновича: „Нет!“

Дальше он продолжал:

— Петров пишет в письме, что мы ездили с сыщиком, но это ложь! Я ездил с честным товарищем и выполнил честно долг обязанности перед товарищами. Где же правда? Правды нет на свете!

И, выхватив револьвер, воскликнул: вот свидетель моей честности!..

Последовали выстрелы. Мы не успели удержать товарища.

Утром того же дня. 18-го февраля, избранные от комитета товарищи: Петр Черемухин, Василий Смирнов и Константин Левин были у Н. Петрова, чтобы пригласить его в комитет для объяснения с товарищами о его поступке. Он ответил отказом, и тогда П. Черемухин сказал ему:

— Я заварю сегодня кашу, а ты, Петров, бери самую большую ложку и расхлебывай».

Петров:

«Я знал его решение за два дня. Он сидел со мной вдвоем, и мы долго с ним беседовали. Он порывами волновался и взял с меня честное слово, чтобы я оставил все услышанное от него в себе. Он начал с того, что он решил бесповоротно положить жизнь свою за честь. „Я решил, — говорил он, — у меня больше не осталось ничего в жизни, и я это сделаю“. Он говорил мне, что в моем разоблачительном письме брошена на меня тень, и он не может перенести этого. Далее он говорил, что своей смертью разоблачит всю грязь Гапона, и утверждал, что иначе подлость Гапона не разоблачишь. Я начал уговаривать его, доказывая бесполезность этого поступка. Просил его не обращать внимания на эту брошенную тень; я говорил ему, что я всю эту тень возьму на себя путем огласки в газетах, что я опрометчиво написал… Черемухин плакал и еле выговаривал слова. Говорил: „Нет, этого не надо, я тебя не виню и не обижаюсь на тебя. Но меня ничто не очистит от этого, все равно скажут, что я взял деньги 5000 рублей за Матюшенского“…

Я решил открыть это двум лицам, чтобы посоветоваться, и втроем решили, что лучше мне не быть на собрании, надеясь, что без меня все пройдет спокойно».

Письмо свидетелей при приеме депутации к Петрову от центрального комитета:

«…мы были приглашены Н. Петровым быть свидетелем его переговоров с депутацией от центрального комитета, в лице П. Черемухина, В. Смирнова, К. Левина…

В письме центрального комитета приведены слова Черемухина: „Я заварю сегодня кашу, а ты, Петров, бери самую большую ложку и расхлебывай“. Черемухин сказал не так. Он, убеждая Н. Петрова идти, говорил: „Ты, Петров, заварил кашу, и ты должен взять самую большую ложку и ее расхлебывать“».

Аркадий Петров, Алексей Аладин.

Случайный свидетель причины самоубийства Черемухина:

«Приехал я в Петербург на днях; ни с Петровым, ни с Черемухиным раньше знаком не был и познакомился совершенно случайно: я был свидетелем при посещении Н. Петрова депутации от комитета.

После разговора с Петровым Черемухин ушел раньше остальных двух членов депутации и зашел второй раз вечером, надеясь застать Петрова. Но Петрова не было, и мы с Черемухиным сидели и разговаривали часа полтора.

…Черемухин спросил меня:

— Скажите мне совершенно откровенно, не стесняясь, что думает обо мне Петров?

Я отвечал, что познакомился с Н. Петровым только накануне, толкуя об этом деле, и все время Н. Петров отзывался о нем, Черемухине, как о самом лучшем своем товарище, которому он доверяет больше всех.

О Гапоне Черемухин отозвался так:

— Это человек, для которого за коробок спичек погубить 1000 человек — ничего не значит. Я сегодня кончу это дело, — и он сказал мне, что намерен покончить с собой. Я начал доказывать ему, что это совершенно бесполезно, что он еще молод и может долго работать на поприще рабочего дела. Он ответил:

— Напрасно вы так думаете. Я не могу больше работать, потому что я не могу больше верить никому. Как я буду, например, хоть социал-демократом? Я постоянно буду думать: а может быть, Плеханов — тоже вроде Гапона? Никому я не верю! И жить мне больше не для чего…»[58]

Гапон в передаче Рутенберга:

«— Я произнес страстную речь. Напомнил кровь товарищей, убитых 9 января. Атмосфера сгустилась. Я чувствовал, что что-то сейчас должно случиться. Молния заблестит, гром грянет. А как раз после меня пришлось говорить Черемухину. Я же ему револьвер дал. Он парень честный, хороший. Он решил убить Петрова. В тот же вечер он мне сказал: „Решено“, т. е. что убьет его как изменника. Сидел он против меня на другом конце стола. Поднимается и вдруг заявляет: „Нет правды на земле!“— и трах — раз, два, три. Последнюю пулю прямо в лоб себе поставил и спустил. Здоровые парни около него сидели, но от неожиданности не успели помешать. Я бросился к нему. Рабочие меня обступили, схватили за руки и часа полтора упрашивали, чтобы я не убивал себя.

Гапон рассказывал с большим жаром и жестикуляцией.

Походив немного по комнате, добавил спокойно и смеясь:

— С чего они взяли, что я хотел себя убить?

Опять ходит и, став уже серьезным, продолжает:

— Полтора часа убеждали. Я заставил их поклясться (нахмурил брови) над телом товарища, что они всю жизнь будут служить рабочему делу. И только тогда сказал, что не наложу на себя руки. Да, трагическая была картина, Мартын».

Горький (письмо Кропоткину, 5(18)сентября 1913 года)[59]: