Синдром отсутствующего ёжика - Наталия Терентьева

«Иечка», – начала писать я, совершенно уже не веря, что она мне ответит. Скорей всего, Хисейкин очень постарался, чтобы она со мной больше не общалась. – «Напиши мне два слова. Я на Мальте. Мне тебя очень не хватает. Мама».

Я напомнила себе, что если не ждать ответа, он придет быстрее, отложила телефон и открыла шкаф. Вчера я обратила внимание, что вечером почти все дамы одеты както поиному, не попляжному, в платьях ниже колена. Мужчины – в светлых брюках. И даже дети наряжены повечернему. Наверно, надо и мне надеть чтото соответствующее общему стилю, какой бы суетой это мне ни казалось.

Как давно я не задумывалась о таком! Вот разве что, собираясь с Кротовым на велосипедную прогулку. Моя мама, всегда скромно, но элегантно одетая, давно ругает меня: «Молодость проходит, а ты так и не стала хорошо одеваться!» Если бы в свое время Антон Палыч Чехов, вечная совесть российской интеллигенции, не обронил, возможно, всуе, что в человеке, кроме прекрасной души и мыслей, еще и одежда должна быть прекрасна, я бы, наверно, спорила с мамой. У меня нет ни сил, ни времени, ни денег следить за модой, менять гардероб каждой весной, кудато девать старые вещи, то есть немодные, совсем еще и не старые…

Да и вообще – я люблю свои бежевые бриджи, пережившие уже две моды на укороченные брюки. Люблю светлый свитер, в котором тепло и зимой, и прохладными летними вечерами. Я люблю свою страшную мутоновую шубку, с каждой зимой становящуюся все короче и короче от московской сырости и ядохимикатов на дорогах. И весеннее темнозеленое пальто с большим капюшоном – внизу, на его подкладке мне когдато Ийка вышила ниточками мои инициалы: «А. Л.», как я ей вышивала в школу… Так что соответствовать моде у меня получается плохо.

Поколебавшись, я надела все те же бежевые бриджи и одну из трех кремовых блузок. Дома у меня остались еще две, и тоже светлобежевые. Они так все похожи – по цвету и по фасону, что со стороны, вероятно, кажется, что я хожу круглый год в одной и той же кофточке.

Спустившись вниз, я посмотрела, не вышел ли Лео на работу, хотя он сказал, что у него выходной ровно сутки. Но за стойкой стояла девушка и оживленно беседовала с англичанами, мужем и женой, жившими в огромном номере, занимавшем половину второго этажа. Я не решилась при них разговаривать поанглийски и вышла на улицу, хотя очень хотела узнать, где бы можно было вечером не просто наесться, а еще и послушать хорошую музыку, может быть, потанцевать… Или хотя бы посмотреть, как другие танцуют.

Я пошла по набережной и решила не спешить с выбором ресторана – сначала послушать, где какая музыка играет. Не такая уж я голодная, в самом деле! Но почемуто, скорей всего, действительно от безделья, мысли мои сосредоточились на одной конкретной идее: что же мне лучше съесть на ужин. Я гнала и гнала эту мысль – никогда не задумывалась, что лично мне съесть – обычно что есть, то и ем, тут же забывая, что это было. А сейчас, идя мимо привлекательных вывесок, вдыхая совершенно потрясающие запахи, я думала только об одном: большой кусок сочного мяса… нет, пицца с грибами и анчоусами… или лучше куриное филе – я видела, как комуто несли нежное, еле обжаренное на гриле белое мясо, политое какимто соусом, посыпанное зеленью и обложенное со всех сторон кусочками фруктов – киви, ананасами, персиками…

Коегде у дверей стояли зазывалы – кто в национальной одежде мальтийцев, кто в виде пирата или просто хорошо воспитанного джентльмена, которому очень трудно отказать, когда он протягивает вам руку и предлагает: «Мэм, прошу вас, мы вас ждали весь день!» Не знаю как другие, а я не могу устоять против таких слов. Тем более что мне их крайне редко говорят. В результате в такой ресторан я и зашла – оформленный в строгом английском стиле, с официантами, одетыми в черные фраки, с белыми скатертями и синими салфетками на столах. Правда, я услышала, что здесь играет хорошая живая музыка. И не ошиблась.

За небольшим залом находилась довольно большая площадка, заканчивающаяся прямо у моря. Можно было подойти к перилам и посмотреть на волны. Я решила сделать это позже, сначала заказать еду. Мне показалось, что здесь цены чуть выше, чем везде, но я не стала уходить изза этого.

В моей родительской семье все разговоры о деньгах считались неприличными. Не только о том, у кого сколько денег, но и вообще – что сколько стоит, где что продается. И между мамой и папой я никогда не слышала обсуждения подобных вопросов. Наверно, им хватало на главное. И то, что было для них главным, не так уж и дорого стоило. Тем более что папа по советским временам совсем неплохо получал как профессор и автор книг. Пожалуй, родителям удалось воспитать меня почти в полном равнодушии к жизненным благам. И все бы было прекрасно, если бы вдруг в нашей родной стране, где было душно и тесно, где не разрешалось говорить правду о многом, но и не разрешалось голодать или воровать совсем уж у всех на глазах, – если бы вдруг в этой стране не наступил капитализм.

Ну вот, виновник нашей семейной драмы с Ийкой, кажется, найден. Потому что тащить мне одной вину просто невозможно, я уже поняла. Она меня убьет, раздавит, моя собственная вина. Значит, лучше ее с кемнибудь разделить. Допустим, с капитализмом. Отобравшим у моего папы заслуженную пенсию, заставившим их с мамой на старости лет считать рубли и копейки и экономить на всем, постепенно распродавая библиотеку с уникальными дореволюционными изданиями и бесконечно страдая, потому что папа искренне считает книжки самым дорогим в своем доме. Иечкиным наследством, не имеющим цены.

Капитализм… Мне, выросшей в другой стране, хоть и на той же земле, но жившей по совершенно другим законам, так странно произносить это слово. Как будто повторяешь не очень умную и недобрую шутку. Вряд ли в начале девяностых многие осознавали, что именно происходит в стране. Что меняется строй. Почти бескровно, почти без танков. Идет перераспределение собственности. Меняется идеология, меняются ценности. «Демократия и приватизация» – главные слова, которые слышали доверчивые и податливые граждане нашей большой страны. «А разве плохо, собственно, если мне разрешат открыть свою лавочку и говорить в ней все, что я думаю?» – думали многие, не подозревая, что свободой болтать и лавочками все не ограничится. Многие блага и права, дававшиеся в прежней жизни как само собой разумеющиеся старым, поруганным и не оправдавшим себя строем, исчезли сразу или уходят постепенно. Право не голодать в старости. Право бесплатно лечиться у хороших врачей, право не умереть, оттого что у тебя не хватило денег на сложную операцию. Право учиться у лучших профессоров, учиться совершенно бесплатно. Право жить в самой прекрасной, самой сильной, самой справедливой стране. Так считали мои родители. Так думала я. Даже если они ошибались, то, что пришло взамен, вряд ли лучше.

Новый строй, словно быстро растущий сорняк, с мясистыми острыми листьями, никого не спрашивая, развивается по своим законам, жестоким, непреклонным законам выживания.

Кто успел первым добежать до нефтяной вышки и приватизировать ее, тот и молодец. Он и его товарищи теперь решают, как мне жить, голодать или не голодать моим родителям, воевать или не воевать стране с соседями, где вырубать леса, кому раздавать милостыню.