Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

я была знакома только шапочно. Зато с Петровым (его настоящая фамилия была Козовский, но я узнала это много позже91) у нас получилась любовь-дружба. Он меня любил (был в меня влюблен). Я с ним дружила — восхищалась им, так как он воевал в Испании и после гибели «генерала Лукача» (венгра Мате Залки) стал командиром Интернациональной бригады.

Петров оказался моим первым знакомым коминтерновцем. Наша любовь-дружба началась с того, что нам дали одну литерную карточку на двоих. Очевидно, мы должны были обедать через день. Несмотря на мучивший меня свирепый голод, я, узнав, что Петров, по моим понятиям, человек немолодой (ему было в 1942-м 50 лет) и заслуженный, взяла карточку, прилепила к ней записку и положила на стол, где он должен был сидеть. В записке я написала, что хочу исправить бестактность тассовских снабженцев и отдаю ему карточку целиком. Петров карточку не взял. И долгое время она болталась между небом и землей. А мы оба в столовую не ходили. Чем дело кончилось, не помню. Но так я познакомилась с героем Испанской войны. На следующий месяц мне вручили новую карточку. А Петров, как выяснилось, получал коминтерновский паек, несравнимый с тем, что имели тассовские редакторы. Что там у него было со столовой, не знаю. Я его там не встречала. Да и в ТАСС он ходил отнюдь не каждый день. А потом и вовсе занялся какими-то своими коминтерновскими делами. Однако в редакцию захаживал, неизменно оставляя мне «паек» — сахар, шоколад, хорошие папиросы…

Свидания наши он устраивал еще шикарнее — вечером приглашал к себе в гостиницу «Люкс». Наверное, его жена работала в ночную смену, а может, куда-нибудь в те дни уезжала. Я о его семейных обстоятельствах не задумывалась. Итак, я приходила в «Люкс» (там так же, как и в закрытой столовой Общества старых большевиков, не было никакой вывески), оставляла паспорт у дежурной за конторкой у входа и вместе с Петровым поднималась на лифте. Комнаты поражали непривычным теплом и уютом: мягко светил торшер, на патефон ставились мои любимые пластинки эмигрантского певца Петра Лещенко, запрещенного, но широко известного в Советском Союзе… Пластинка крутилась, Лещенко пел «Упрямая, капризная, я так тебя люблю». Бедный Петров слушал, стараясь не морщиться, он был музыкален и, как я потом узнала, обладал прекрасным «оперным» голосом. Но я желала слушать только Лещенко — Лещенко пел, а в джезве на спиртовке готовился настоящий турецкий кофе, который, как я убедилась позже, умели варить только на Балканах. Но меня в ту голодную пору занимали не крепость кофе, не качество кофейных зерен, а лишь количество всыпанного сахара — кофе у Петрова был приторно-сладкий, — и это меня в нем прельщало. Моему организму явно не хватало сахара.

Все было замечательно, но Петрову хотелось меня обнять и поцеловать, а это я переносила с трудом. Он был интересный мужчина, с густой седой гривой, и, наверное, нравился женщинам. В ТАССе, во всяком случае, я знала двух эффектных дамочек, которые за ним гонялись. Но как я потом поняла, их вдохновляло не то, что Петров герой Испанской войны, а то, что он иностранец. И после войны уедет к себе в «Иностранию». Дамочек Петров, по-моему, избегал. Ну а наши отношения оставались сугубо платоническими. Наверно, это было жестоко по отношению к нему. Но я этого не желала понимать. Он звал, я приходила и радовалась теплу, патефону и сладкому кофе…

При большой нашей дружбе Петров боялся появляться со мной на улице. Как-то я прождала его на остановке трамвая чуть ли не час — остановка была недалеко от ТАССа, и время от времени ко мне подходили знакомые тассов-цы. Конспирация. Непонятно только, почему он не опасался приводить меня в «Люкс». Уж там-то за постояльцами (иностранными коммунистами) следили не за страх, а за совесть.

К сожалению, мои попытки разговорить Петрова, узнать, так сказать, из первых уст о Гражданской войне в Испании, которой мы все в 30-х бредили, не удавались. Меня огорчало и его полное равнодушие к Эрнесту Хемингуэю — мне-то казалось, что явная симпатия знаменитого писателя к республиканцам сыграла большую роль в той войне. Но Петров только пожимал плечами, дескать, при чем тут Хемингуэй? «Он сидел в гостинице, пил…» Богемные наклонности американца вызывали неприязнь Петрова. Поразмыслив, я поняла: Хемингуэй был для коминтерновца Петрова в лучшем случае «буржуазный литератор». Вот и все дела. Не он решал судьбу Интербригады и всей Испании… И еще я поняла: коммунист — он и в Испании коммунист.

Впрочем, именно коммунистка Лерт нанесла нам с Петровым тяжелый удар. Поскольку язык у меня был длинный, Лерт догадывалась, что встречи Петрова со мной нельзя объяснить всего лишь его желанием поддержать юного беспартийного товарища, борющегося с «пропагандистской машиной Гитлера — Геббельса». И она решила поговорить с ним как партийка с партийцем.

Естественно, Петров был уязвлен до глубины души. Больше в ТАСС ко мне не приходил, назначал свидания по телефону. А я, выругав Раю, с тех пор помалкивала о своих делах.

При всей своей скрытности Петров поведал мне с восхищением о Тито, который, «живя в Москве, ездил на трамвае, в то время как некоторые товарищи имели машину и персонального шофера». Думаю, что отношение моего друга к Тито, который единственный из коминтерновских вождей оказался истинным героем и организатором, способным прийти к власти не на наших штыках, а самостоятельно, сыграло роковую роль для его карьеры. В конце войны Петров был заместителем командующего болгарской армией, потом его сместили, и он стал чем-то вроде нашего Калинина — пышный титул и минимум власти. Да и в Советский Союз с визитом он приехал только после смерти Сталина в качестве главы большой болгарской делегации и пригласил нас с мужем в гостиницу «Советскую», где занимал не то двухкомнатный, не то трехкомнатный номер. Очевидно, номер люкс. Две комнаты помню отчетливо. Спальню, куда мы уложили быстро упившегося заморскими (болгарскими) винами Тэка, и хамски-роскошную гостиную, где мы с Петровым долго-долго сидели и беседовали.

Про личное говорили очень коротко. Еще в Москве, узнав о моем романе с Д.Е., Петров остерегал меня: «Тебе нужен человек старше. Человек, который будет для тебя опорой, защитой. Не торопись». В «Советской» он только спросил: «Не жалеешь, что не послушала меня?»

Главная часть разговора была о другом. Петров сказал примерно следующее: «Слушай, я не понимаю. Я просматривал все русские газеты и не видел твоих статей, фельетонов. Почему ты не пишешь? Что случилось?»

Я