Любовь и сон - Джон Краули

— А.

— Но все равно — это прекрасное издание шестнадцатого века с гравюрами по дереву. Очень странными гравюрами, я тебе скажу. Великие времена очень странных иллюстраций!

Они остановились на Ривер-стрит, возле универмага на углу Хилл-стрит, чуть ниже библиотеки, а за Хилл-стрит и была улица, на которой жил Пирс.

— Ценная? — спросила Роузи.

— Да.

— Но не то, что…

— Нет. Не оно.

Маленькая красная «гадюка», вихляя, пыталась припарковаться напротив библиотеки. Ее кузов был покрыт вмятинами, частью загрунтованными, что выдавало привычку к столкновениям. Наконец она пристроилась на стоянку, только длинный багажник немного выпирал.

— Еще скажи, — велела Сэм.

— Hypnerotomachia Poliphili — повторил Пирс.

Из машины вылезла длинноногая женщина с темными, небрежно забранными волосами; она, показалось Пирсу, обратила внимание на их фургон — и не стала обращать внимание.

— Знаешь, — повернулся Пирс к Роузи, — раньше я думал, что она — это ты.

— Знаю.

— Ну, то есть я подумал, что она — мама Сэм, и. Потому что.

— Да.

Какое-то время он думал, что эта темноволосая женщина — Роз Райдер, которая как раз вытаскивала из багажника большую сумку и вскидывала ее на голое загоревшее плечо, — и есть мама Сэм, что именно она — почти-бывшая-жена Майка Мучо, к которой так страстно привязан его старый друг Споффорд: она, а не рыжая Роузи, что сидит с ним сейчас. Роз Райдер пересекла улицу и направилась к библиотеке — Пирс наслаждался, глядя на ее легкую кошачью походку.

— Ой. Это же Роз, — показывая пальчиком, сказала Сэм. — А где же папа?

— Не знаю, милая. Может, на работе.

— А они все еще, — спросил Пирс.

Отец Сэм, Майк, был к тому же любовником Роз Райдер, что еще больше запутало Пирса.

— Не знаю, — ответила Роузи не без резкости. — Думаю, уже почти все кончено.

— Хм, — задумчиво сказал Пирс.

— Выйдешь здесь или тебя до дверей довезти? — спросила Роузи.

Пирс открыл тяжелую дверь автомобиля, и она с ужасающим скрипом проехала по тротуару.

— Когда я прошлый раз разговаривал, она была очень даже, — сказал Пирс, вытаскивая сумки. — Мне показалось — и хотелось бы знать, что бы она сделала, если бы я.

— Думаю, — сказала Роузи, — она на что угодно пойдет, если к ней подход найти.

— Все, что угодно? — Пирс сделал вид, будто шокирован и поражен. — Все, что угодно?

Роузи намеренно включила первую передачу и жестом попросила Пирса закрыть дверь. Дверные петли застонали и заскрипели, прежде чем захлопнуться с глухим ударом, который должен был подчеркивать надежность и ценность машины.

— Роз не поздоровалась, — надувшись, сказала Сэм.

— Думаю, она нас не заметила.

Тактичности у него до черта, подумала Роузи: спрашивать ее о том, доступна ли другая женщина — причем не какая-нибудь, а именно эта. Ей все еще было стыдно из-за того, что она сказала Пирсу о Роз, из-за того, что она открыла ему, если действительно что-нибудь открыла: она чувствовала себя предательницей, ибо ни одна женщина не должна говорить такое мужчине о другой женщине, да Роузи и не должна была этого знать, но все же знала.

Предательница! Роузи рванула по Ривер-стрит, гораздо быстрее, чем собиралась. На соседнем сиденье Сэм мотало из стороны в сторону, и дочка смеялась от радости.

Но вопросы эти Пирс задавал без задней мысли. Сложив покупки в кухонный шкаф (дом на Мейпл-стрит, квартира на втором этаже), он, к удивлению своему, понял, что устал думать, устал стремиться к чему бы то ни было — так, должно быть, устает скалолаз, который, выдавливая из себя радость и энтузиазм, покорил с десяток второсортных вершин, а теперь его занесло снегом на подступах к еще одной, точно такой же и с такими же радостями. Пошел медведь через гору.[355]

Долгое время во всех несчастьях, связанных с делами сердечными, он винил свою злую судьбу; он-то всегда был охоч, искренен в привязанностях, скован словом и нуждой: но они всегда уходили, раня его жестоко и непростительно, — а он все же прощал, всем прощал. И наконец понял: он сам и выбирал именно таких женщин из всех имевшихся в наличии, а вовсе не принимал подарок какого-нибудь джинна; выбирал тех, чьим чарам был подвластен, будь то чары непостоянства, мятущейся страсти или доступности; таковы они, охотницы, не ведающие свою природу. Он выбирал их (во всяком случае, соглашался с их выбором) именно за те качества, благодаря которым они вряд ли могли с ним остаться. Это было своего рода прозрение; его напыщенная клятва, скорее всего, выразила то, с чем безмолвно столкнулась его душа, — он не из тех, кто женится, он просто не создан для жизни с женой и детьми.

Он забыл купить каперсы, которыми собирался украсить свой бифштекс по-татарски, — холостяк может себе позволить такое блюдо… тогда уж почему бы не устриц, дубина? И полбутылочки еще какой-нибудь барды.

Вроде бы старые динамо-машины внутри него не переставали работать — он не мог остановить их, даже если бы захотел; если он и не пылал непрерывно, как бывало в городе, то лишь потому, что здесь нет круглосуточного парада — нет иллюзии того, что идет непрерывная поставка новых образчиков. Здесь, в Смолвилле,[356]ему грозила иная опасность — привязанность к одной или двум особам, приблизительно подходящим под его идеал: дефицит легко перепутать с волей Судьбы.

Походка пантеры. Однажды он обнял ее, однажды — крепко поцеловал, в заброшенном летнем доме над рукавом Блэкбери-ривер. Она не сопротивлялась. Не сопротивлялась настолько, что это обескураживало, во всяком случае — Пирса; так же, как обескуражили бы настойчивые попытки соблазнения.

Это случилось позапрошлым летом — он впервые оказался здесь (по ошибке, направлялся-то в другое место) и случайно наткнулся на Споффорда. И подумал — а не переехать ли сюда. В ночной неразберихе он принял эту Роз за Роузи Мучо, возлюбленную его друга Споффорда. Поэтому он остановился; поэтому, и еще из-за внезапной тревоги, — чего-то вроде священного трепета, который испытывает бедный путешественник, неожиданно наткнувшись на потерянный храм, а войдя туда, оказывается перед идолом, над чьим ужасным алтарем все еще горит светильник.

Он допил вино.

Возможно, думал он, еще при рождении положение звезд определило изъян его души. Недавно Пирс попросил Вэл составить для него натальную карту, как это сделали уже почти все его знакомцы с Дальних гор, и выслушал ее внимательно, даром что с лица его не сходила самодовольная улыбка. Люди всегда внимают провидческим замечаниям насчет их характера, пусть и совершенно неосновательным. Его случай оказался труднее многих, поскольку Пирс не был уверен, в котором часу родился: знал год и день, счастливое воскресенье, ха-ха, а когда он спросил Винни о времени, она ответила, что точно помнит — было пять часов, но вот утра или вечера, не скажет, — а за такой срок небеса, конечно, успели провернуться. Она была под наркозом и мало что помнила.