Павел I - Алексей Песков

– производить рекрутские наборы из крестьян тех губерний, где расположены войска, а со временем прекратить рекрутские наборы, пополняя армии солдатскими детьми;

– дать войскам такой устав, чтобы каждый знал свои обязанности до самых мелких подробностей: «предписать всем, начиная от фельдмаршала, кончая рядовым, все то, что должно им делать; тогда можно на них взыскивать, если что-нибудь будет упущено» – «чтоб никто от фельдмаршала до солдата не мог извиниться недоразумением, начиная о мундирных вещах, кончая о строе» (Кобеко. С. 105–107).

Люди не меняются – меняются только вещи и люди, их окружающие. Идея 1774 года о порядке и дисциплине, замкнутая в магическом кругу мундирных вещей, воинского строя и строгой подчиненности, – останется памятником царствованию императора Павла Первого, так же, как от других царствований остались свои памятники – 15 тысяч платьев, система Бестужева, превращение подданных в граждан, возвращение Константинополя…

Став царем, Павел примется исполнять программу, начертанную в 1774-м, начавши с первого и последнего ее пунктов. Он отменил все военные действия и ввел порядок и дисциплину. Может быть, если бы ему не воспрепятствовали международные и внутридержавные обстоятельства, он совершил бы и то, что начертано в остальных пунктах, – то есть перевел бы армию из рекрутской системы в режим военных поселений, выковав в стране новое сословие – ибо по замыслу армия должна комплектоваться подрастающими солдатскими детьми. Но это станет исполнять только старший сын Павла – Александр, и в конце концов военные поселения сделаются памятником именно его царствованию – Александр успеет перевести на военно-поселенческое положение треть армии, а младший сын Павла, Николай, вступивши на престол после Александра, будет из этого положения армию выводить.

Павел же успел обустроить только мундирные вещи, строй и подотчетность. Пришлось воевать, во время войны до полной реформы руки не дошли, а потом наступило 12-е марта 1801-го года.

Что же сказала государыня Екатерина, получив от сына его рассуждение? – Ничего не сказала государыня Екатерина; только усмехнулась, наверное: система сына не согласовывалась с системой матери – Потемкин еще только что стал фаворитом, и здание греческого проекта еще не было возведено: еще Крым не был присоединен к России, еще на Черном море не было русских портов. А еще нас ждал Кавказ, а еще Валахия, и Молдавия, и западная Украина, и Белоруссия, а еще Финляндия… Прошло всего двенадцать лет с начала царствования Екатерины. Состоялась только одна победоносная война, впереди рисовалась империя широкая и просторная, и эта будущая империя увлекала и манила.

Что мог отвечать великий князь Павел, получив от матери отказ рассматривать его государственное рассуждение? – Ничего, ибо он был подданный, а она самодержица. Он мог обидеться, и, нет сомнений, обиделся, и никогда более не подавал матери никаких проектов. Он мог понять, и, конечно, понял, что ему на сцене державы отведено место даже не статиста, а декорации. Он мог ожесточиться, и скоро ожесточится.

«Императрица не всегда обходилась с ним как бы должно было, – вспоминал наблюдательный современник, – он никак в делах не соучаствовал. Она вела его не так, как наследника; ему было токмо приказано ходить к ней дважды в неделю по утрам, чтобы слушать депеши, полученные от наших при иностранных дворах находящихся министров. В прочем он не бывал ни в Совете, ни в Сенате. Почетный чин его великого адмирала был дан ему единственно для наружности, управление же морских сил до него не принадлежало . Великий же князь к родительнице своей всегда был почтителен и послушен . Она за правило себе поставила сосредоточить всю власть в единые свои руки . Мне тогда сказывали, будто она иногда проговаривала: – После меня хоть трава не расти» (Голицын. С. 278–279).

Впрочем, видимо, дело не только в том, чтобы трава не росла. Императрица Екатерина видела, как вокруг сына, еще не опытного и не имеющего никаких государственных полномочий, ластятся интриганы, вроде Сальдерна, она помнила о неиссякаемой оппозиционности Никиты Ивановича Панина, продолжающего сохранять влияние на ум наследника – заговор о реформе, про который донес Бакунин и существование которого подтвердил ей сын, должен был только укрепить ее в мысли о невозможности доверять сыну хоть какую-то часть управления: тотчас вокруг него совьются политические партии, начнут мешать ей в делах и доведут страну до двоевластия. То, что партии, которые окружат Павла, будут непременно оппозиционными и начнут вставлять палки в колеса империи, было гарантировано характером сына – он ищет самостоятельных свершений, слишком подвержен чужим влияниям и слишком не способен быть ее помощником: у нее и у него слишком разные понятия о жизни империи и о жизни вообще – разные ментальности, как сказали бы потомки.

Екатерина была умная женщина и не стала бы загонять самолюбие сына вглубь его души только потому, что хотела единоличного управления. При всей единоличности она нуждалась в помощниках и не смогла бы выстроить ни одного монумента своему царствованию без Орловых, без Никиты Ивановича Панина, без Потемкина или Безбородко. Она готова была иссыпать водопады щедрот на оппозицию, способную, вопреки собственному самолюбию, сотрудничать с ней, и мы твердо верим: если бы Павел умел жить политически – то есть поступать вопреки своим понятиям о жизни империи и жизни вообще, как это умел делать, например, Никита Иванович Панин, она не отстранила бы его так неприлично от всякого участия в делах. Но он так жить не умел.

К сему добавлялись мелкие обиды: Потемкину на личные нужды выдано 50 тысяч рублей, а Павлу – 20 тысяч; Потемкин провел смотр кирасирскому полку, шефом которого считался наследник, и отправил под суд полкового командира за беспорядки (Кобеко. С. 119–120). Понятно, что заниматься своим полком, находившимся сначала на турецкой войне, а затем в Москве, Павел не мог за дальностью расстояния, но главное тут было то, что даже не сочли нужным поставить его в известность о учиненном. – Павел не имел права самостоятельно повышать в чинах ни офицеров своего полка, ни офицеров флота, чьим главным начальником числился. Когда наивные люди пытались ходатайствовать у наследника об определении в должность и слух о том доходил до Екатерины, она сердилась и, в конце концов, как говорит летописец, «никто не осмеливался даже обращаться к нему с какими-либо просьбами» (Кобеко. С. 102).

Сам Павел так назвал свое место при дворе матери: «Все мое влияние, которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им» (Из письма К. И. Остен-Сакену 12 января 1784 // Шумигорский 1907. С. 54).

Но никогда при жизни матери он не сказал ей открытого слова против – двадцать с лишним лет он хранил гордое терпенье. За глаза, в частных беседах с доверенными персонами и иностранцами, он выдавал о ней и о ее образе правления сильные реплики. Но перед ее лицом он оставался верным подданным, демонстрирующим свою безукоризненную подчиненность всем ее повелениям, то есть всем своим видом показывал, как он чист, тверд, честен и справедлив. «Мое спокойствие основано, – говорил он конфиденту, – на моей чистой совести. Это меня утешает, возвышает и наполняет терпением» (Из письма Н. П. Румянцеву 27 февраля 1784 // Шумигорский 1892. С. 270).