Матрица войны - Александр Проханов

Природа, среди которой он оказался, больше не таила в себе опасности нападения, угрозы взрыва и выстрела. За ним не следили зоркие бдительные соглядатаи, а только каменные великаны, огромными, без зрачков, глазами, по которым бежали слоистые тени деревьев. Он вдыхал теплый запах листвы, чувствовал стопой мягкую, усыпанную прелыми листьями землю, касался ладонью нагретого камня и испытывал радостное наслаждение, оказавшись в недрах загадочного азиатского леса, обступившего его коричневыми стволами, каменными резными изваяниями, летящими сквозь деревья пучками лучистого света.

В трещинах горы он увидел змею, стеклянно скользнувшую, пропавшую под камнем. Маленький зеленый кузнечик прыгнул ему на рукав, спокойно сидел, двигая прозрачным хлорофилловым тельцем. Белосельцев, рассматривая его, пережил счастливое единство человека, камня и маленькой божьей твари, сочетаемых общим для всех, падающим сквозь деревья лучом.

Первую бабочку он почти не разглядел. Она показалась ему серым пушистым листом, скользнувшим с утеса на землю. Потерялась среди серебристых теней и круглых пятен белого солнца. Вторая бабочка отделилась от горы, мелькнула перед глазами, и он успел запоздало махнуть сачком, поймал в него только ветер и зайчик солнца. Но охота его началась. Зрение обострилось. Мышцы обрели упругую гибкость, готовность к броску. По всему телу побежала молодая быстрая кровь, в которой, как пузырьки, лопались сменявшие друг друга страх, ожидание, надежда.

Он крался вдоль каменного исполина, и от выпуклого, в трещинах и выбоинах подбородка отделилась тончайшая пластина, косо мелькнула в воздухе, на мгновение затмив солнце, поместив между его напряженным зрачком и небесным светилом свое стремительное хрупкое тело. Он не разглядел бабочку, но понял, что это серо-коричневый сатир, обитающий на теплом камне, несущий на крыльях опознавательные знаки в виде золотистых колец.

Он крался вдоль утеса, отведя сачок, готовя его для удара, не видя притаившуюся бабочку, но чувствуя ее присутствие. Не по звуку и запаху, не по крохотному отблеску солнца, отраженного от хитиновой головы, а по едва уловимым колебаниям эфира, пульсациям мироздания, в которые они оба были включены – он и бабочка.

Сатир взлетел, отслоившись от огромной каменной головы, метнулся сначала в одну, потом в другую сторону, сел на землю, исчезнув среди водянистых кругляков солнца, летучих теней и серых опавших листьев. Белосельцев не успел махнуть, но место заметил. Осторожно, чтобы не породить ветра, не заслонить луч солнца, стал приближаться к древесному корню, зорко и жадно вглядываясь в палую листву.

Он увидел сатира у отломанной веточки. Бабочка распласталась, подставляя свету поверхность широких нежно-коричневых крыльев, на которых тончайшей кистью были выведены концентрические золотистые кольца с белой сердцевиной, как эмблемы воздушного флота. Это был летательный аппарат, использующий для движения энергию солнца, сладкий цветочный сок и подъемную силу перепонок, сконструированных из жилок хитина.

Он поймал сатира, направив сачок по траектории возможного взлета. Прихлопнул на земле и смотрел, как трепещет под кисеей, подымает легкую марлю, стремится рассечь ее острыми крыльями. Нащупал бабочку осторожными пальцами, прекратил ее биения, цепко ухватив за твердую грудку. Сжал сквозь марлю, сломав хрупкую колбочку ее жизни. Вытряхнул на ладонь, видя, как последним предсмертным усилием она складывает створки крыльев, словно смуглые страницы маленькой книги, в которой записано сказание о каменных изваяниях, о безвестных мастерах-каменотесах и о воинах, разоривших дворцы и храмы. Бабочка лежала у него на ладони, как первый трофей. Он не испытывал угрызений совести, умертвив ее. Она оживет в его московской коллекции, в стеклянной коробке среди других бабочек, складываясь в мистический узор и орнамент, в котором, если долго его созерцать, открывается разноцветная бездна, уводящая в жизнь вечную. Он извлек из кармана жестяную коробку из-под монпансье. Уложил бабочку в бумажный, переложенный ватой складень. Мертвая, серебристо-коричневая, она лежала на белизне, и в ней продолжала пружинить и вздрагивать крохотная спираль хоботка.

Второго сатира он поймал на камне. Бабочка взлетела, отломившись от статуи, как хрупкий невесомый осколок, пролетела, сделав несколько петель вокруг древесных стволов. Вернулась к скале, бесшумно упав на камни. Снова стала частью горы, разместилась среди высеченных глаз, оттопыренных губ, темных, как пещеры, ноздрей. Он поймал ее, смахивая порывом ветра, подхватывая в воздухе кисеей. Сеть, наброшенная на нее, колыхалась от беззвучных ударов. Нащупывая ее среди льняных нитей, он подумал, что вся гора от подножий и до вершин усеяна бабочками, которые наблюдают за ним, притаившись среди каменных бровей, ушных раковин, вырезанных из гранита ожерелий.

Он ловил сатиров, утолив первую жадность и страсть, научившись угадывать направление их стремительных полетов, точно подставляя сачок, куда врывались их серебристые вихри. Бабочки вылетали из горы, наполняли воздух своими прозрачными жизнями, несколько секунд существовали отдельно, а потом влетали обратно в гору, становились буддами, сливались с глубинными жизнями лесных изваяний.

Он углубился в редкий, пронизанный солнцем лес. Вышел на просеку, на ярко-зеленую травяную бахрому, и мимо него пролетела желтая бабочка, быстрым прямым полетом, по ветру, совершая длинную, исчезающую вдали синусоиду. Он не погнался за ней, а старался продлить наслаждение от вида тонких зеленых трав, их вьющихся ветреных листьев и высокого неба просеки, окруженного темными кронами.

Вторая желтая бабочка пролетела вслед за первой, с тем же плавным рисунком полета. Он взмахнул сачком, промахиваясь, отпуская маленький золотой огонек, мелькавший над травой, пока он не слился с туманным, желто-золотым сиянием. Третья бабочка приближалась, нарождалась из голубой лесной глубины. Шагнув в сплетение стеблей, смяв их и спутав, он протянул сачок и ловко вычерпал бабочку из воздушного океана, провел сачком плавную дугу, перебрасывая кисею через стальной обруч, держал на весу белые тенеты, смотрел, как трепещет в глубине желтый лепесток.

Тельце бабочки было узким, мягким. В нем не чувствовалось сопротивления, и, умертвив ее, он вытряхнул на ладонь лимонно-желтое маленькое диво, рассматривал черную кайму вдоль крыльев, едва различимые усики. Уложил добычу в жестяной саркофаг, заметил, что на ладони остался желтый мазок пыльцы.

И уже летела третья бабочка, а за ней четвертая, пятая. Словно кто-то незримый через равные интервалы выпускал их на дистанцию, и они мчались над травой, по воздушной тропе, находя ее по магнитной силовой линии, что опоясывала землю, по брызгам сладкого цветочного сока, по едва заметным ориентирам цветов и травяных метелок.

Он ловил их во множестве, наполняя бумажные конвертики, укладывая их желтые, как маленькие медали, тела на ватное ложе. Охота доставляла ему утонченное наслаждение, ибо не была связана с погоней и страстью, боязнью навсегда потерять добычу. Бабочек было много. Он опускал сачок, пропуская мимо себя целые отрезки этой прерывистой золотистой гирлянды, успевая насладиться сладким ветром, мелькнувшей в высоких деревьях птицей, белым зонтичным цветком, в котором копошился крохотный бронзовый жук. Бабочки напоминали гонцов, несущих кому-то загадочные послания, но этот неизвестный, исчезнувший властитель не получал посланий, не посылал ответа. Бабочки летели все в одну сторону, и он их уже не ловил. Провожал долгим любящим взглядом.