Мост через Лету - Юрий Гальперин

Соблазнительно-то как, вот взять и поверить. Верить не легко, но если поверил: жить всяко легче — в том-то и дело. И люди поверят ему. Надо сказать каким-нибудь людям, громко: «Веры нет. Не предвидится». Пусть себе уяснят. А если не поверят, пусть просто повторяют. Люди разное повторяют, что ни скажи. Подберут и долдонят. Тысячу раз сказать, миллион раз повторят.

Капля за каплей камень источат. Расколется камень обмана, заблуждения, рассыпется стена, рухнет тяжесть ленивого плена…

Капля за каплей — вся жизнь на удар.

Он был малая капля. Капля в море. Но было море капель. И каждая — удар. Каждая капля — удар! Удар. Удар. Удар. Удар!

Не поймали. Прореха в сетях. Для них меня нет. И не будет. Нет ложной веры во мне. И актер, и Фомин — и они не иначе. Ускользают человеки. Спасают души. Уходят. Бегут сквозь прорехи. Может быть, чтобы попасть на другой крючок, припасть к иному утешению. Вера, она… Вера?

Перевозбужденный инженер спрыгнул с дивана. Заметался по комнате, бегал от двери к окну. Подумал было завернуться в халат, не отыскал халата, забыл. И топал по полу босой. В длинной майке, в застиранных синих трусах. Сквозняка не чувствовал, но дрожал.

Лешаков не расслышал звонка. Не обратил внимания на вежливый стук в дверь. Дверь отворилась и впустила в комнату низкорослого человека в круглых очках на тяжелом носу. Участковый врач промок до нитки под летним ливнем, не спас и зонтик. Доктор наследил у порога — с него текло, — он остановился смущенно. Но Лешаков не сразу его признал. Пробежал мимо, оглянулся с досадой, повернул от окна к постели, обернулся опять, напряженно всматриваясь. И, вскрикнув, обрадованно направился через комнату, обнял эскулапа за плечи. Весело встряхнул. Сдавил бритую шею. И зашептал громко, возбужденно разбрызгивая слюну, высвистываясь в вопль:

— Не верьте, доктор!.. Слышите, никому, ради Бога. Не верьте ни за что… Да-да-даже мне… Никогда…

Все Лешаков да Лешаков! Какой-то инженер, обманутый, тридцатилетний, — игрушечный кораблик на волнах. Им, Лешаковым, имя — легион. Что он, собственно, какой еще герой? Что в нем особенного, чем привлек? Тем разве, что странно получилось с ним, и разное своеобразно преломилось в его сознании и расцвело необыкновенным цветком метанойи. Разве не судьбе, милостивой на жестокости, принадлежит ведущая роль в сюжете правильного романа. Чего стоит один лишь блистательный инструмент ее — случай. Судьба и случай всегдашние герои.

Но, бедняга, — он мучился. Оттого и нельзя пренебречь инженером. Судьба судьбой, а Лешаков — он страдал.

Случай постарался, подкинул его на высокой волне так, что дух сперло. Вопрос — что он с высоты увидал? — останется вопросом. Но ясно: Лешаков увидел такое, что поразило его напрочь. И поразительное впечатление влияло на все, что произошло с ним. На все, что потом Лешаков совершил, все, что он сделал под влиянием впечатления. Случай постарался. Судьба не пощадила инженера, она безжалостно впечатлила его.

Всякий человек в таком случае углядел бы свое и свое имел бы мнение. Не важно — верное или неверное. Главное, что своеобразное. Не такое, как у других. Единственное. Сходство во впечатлениях возможно. Но в существенном они неповторимы. Кажется, одно и то же, а на поверку выходит — иное.

Одно в другое не поместить, не совместить. Так и люди, как листья на дереве. Двух одинаковых не было за всю жизнь. Похожих сколько угодно, а одинаковых — нет.

Вот и выходит: что же судьба? Повторяется она, а не люди. С ними приключаются одни и те же истории, подолгу живут они в схожих ситуациях. Но выделяет каждого вечное «но». И кого винить, что на этот раз в стереотипные сети случая угодил неповторимый Лешаков.

* * *

Долго ли, коротко болел Лешаков, но он пошел на поправку. Он более не был в опасности. Травма головы не повлекла повреждения в рассудке. Бурный ток мыслей выровнялся, обрел плавность и глубину. Но направление, которое задал удар Библией по макушке, направляющий удар, тенденция, некоторая увлеченность, — это осталось. То есть, травма имела последствия.

Лешаков пережил свою плюху. Он перенес ее достойно и не без пользы. Не слишком раздумывал над происшедшим, не анализировал чрезмерно, не торопился с выводами. Не хотел занимать пустяками голову: случилось, и ладно. Не до выводов было ему. Приоткрылась секретная суть. Он был вовлечен, ангажирован, завербован — опасное слово, но иначе не скажешь.

Выздоравливал Лешаков — утраченный человек. Отболело в нем. Он вспоминал с усмешечкой, как считал себя зачеркнутым, как плакал по рабству.

Известное дело, Лешаков не верил в превращения. Особенно в те, что случались с ним самим. Для себя он по-прежнему оставался собой — свойство завидное. На диалектические скачки: постепенное накопление, а затем быстрый переход количества в качество, — воображения ему не хватало. Никогда не согласился и не поверил бы он, что он, инженер Лешаков, уже больше не инженер Лешаков, а неизвестно что: некая неведомая особь, несливающаяся индивидуальная капля, антиобщественный элемент, что необратимо он изменен и потерян.

Прогресс не предоставляет гарантий гуманности. О Лешакове нечего сказать: стал ли он лучше, тоньше, добрей, чувствительней, отзывчивей, благородней — неизвестно. Но прежняя его жизнь являла собой столь жуткое занудство, что если бы не сюжет, волочивший инженера через катаклизмы, Лешаков и вовсе бы заплесневел. Одно несомненно: чувство проточности обострилось. Выросло стремление во что бы то ни стало разрушить запруду. Лешаков концентрировал силы, чтобы в один прекрасный день в недалеком обозримом будущем совершить конкретное действие. Скромный поступок. Удар капли, и только. Зудела нетерпеливая потребность: этой каплей, наконец, от всего оторваться, лететь.

Оставался вопрос — что делать? Печально известный вопрос.

Лешакову предстояло выбрать разумное реализующее действие. Не бросаться же головой вниз с карниза высотного здания на крышу одной из лакированных черных машин пролетавшего по проспекту кортежа. Кузова у автомобилей блиндированные. Да и он все же был не бессловесная капля, а сознательная личность, готовая принести себя на алтарь… Что моя жизнь? Какая ей цена? — опрометчиво рассуждал инженер. А у него и не было ничего, кроме.

Ценность жизни в том, что она принадлежит тебе. Содержание ее неисчерпаемо: и тепло, и свет, и солнце, и лиственная зелень сада, холодная ласка дождя, дрожащий сумрак белой ночи над Невой, шорох листопада и пугающий запах осенней гнили, ожог прикосновения и влажное дыхание на плече, ночной шепот и мерцающий огонек сигареты, хриплый рывок у финиша и оглушающая радость победы за обрывками шелковой ленты, сила превозмочь себя, оттенки благородных чувств и замирания испуганного сердца, растерянность расставаний и дальние моря, известные со слов, и недоступная, неведомая Польша… — да мало ли еще. Образ каждой вещи в душе Лешакова находил отклик. Любое шевеление затевало в сердце новые и новые волнения. И если уже сама жизнь подхватила Лешакова, вынесла на стремнину, закружила, — если так, то и неудивительно, что в душе инженера ее объятия всколыхнули столь важные чувства, столь единственные, что ценность этих чувств поднялась выше цены самой жизни.