Мост через Лету - Юрий Гальперин

Но однажды Лешаков и сам не уследил, как сорвался. Верно, оттого, что спорили о Польше.

— Может оно и к лучшему, дома пересидеть, — неосторожно сказал Валечка. — Там нынче одни беспорядки.

Разговор о поляках принял то отчетливо больное направление, когда остается лишь себя хулить да унижать сладострастно. Лешаков долго крепился, но не стерпел:

— Дались вам поляки. Хоть и правы они у себя там, да не Польша наша родина.

— У тебя нулевая идеологическая валентность, — упрекнул Валечка. — А в эпоху противостояния идей…

— Все идеи — отрава, — трезво отрезал Лешаков.

— А как быть с точкой зрения общечеловеческой? — скромно подковырнул марксист.

— Общечеловеческой — суть бесчеловечной. Общелюдоедская точка зрения, она и есть точка зрения общества на человека.

— Для общества религия, а для души Вера, — попробовал отшутиться артист и кивнул Веронике.

— Если кто рожден в неволе и вырос в неволе, тому неволя свободы милей, — грустно продолжал рассуждать марксист, простодушно недоумевая, отчего волнуется друг, разве не такой же он, как и они, грешные, и какая муха его укусила.

— Нормальный ход, — поддержал артист.

— А что такое нормально? — спросил Лешаков. — Кто это может знать?

— Ну, наверное, — неуверенно начал Фомин, — нормально, это когда больно причинить боль.

— Не марксистская оценка! — не унимался Валечка.

— Правда не забор, ее не выкрасишь в один цвет.

— Воистину! Воистину! — устремился в приоткрытую щель Валечка. — И поскольку невозможно что-либо определенное знать о том, чего не существует, остается лишь уверовать.

— Опять двадцать пять… — вскипел Лешаков и отмахнулся от товарища, как от насекомого. — Живешь под лампочкой, выдаваемой за солнце, и знаешь, что лампочка. И все-таки пытаешься согреться и даже загореть.

— Я тебя уважаю, — с достоинством заметил актер. — Но пережитые страдания не дают привилегий.

Он выразительно замолчал и насупился. Марксист тоже умолк, не принял лешаковской вспышки, затаился и стал похож на обиженного бегемота.

Зачем спорить, корил себя Лешаков. Разве я не такой же, как они, разве не тем дышу? Глупо…

Лешаков подумал, что не хотел, а обидел. Он, может быть, их одних и любил, и не было на свете у него никого ближе этих двоих, а обидел ни с того ни с сего. Из-за Польши, куда его даже не пустили. Но он понимал, что не из-за Польши, и чувствовал: надо прямо сказать, объясниться. Надо, пока трещины не развели их. Но не умел Лешаков выпутываться. И тоже замолчал. Глаза подло опустились, трудно стало глядеть.

Вероника просекла ситуацию насквозь: подчиняясь скорее безошибочной в ней женской интуиции, чем сознательному порыву разрядить атмосферу, спасти друзей от разрыва, вдруг вошла в разговор — он перетекал в размолвку — и, поглядывая искоса на больного, с компрометирующей скромностью спросила:

— Скажите, разве жизнь перестает быть страданием, а боль болью от того, что человек страдания ищет? Что ж с того, что страдает он с удовольствием?

— Пусть себе страдает на здоровье, — примирительно пробурчал Валечка, — на нас-то он чего набросился?

— Как же не наброситься, если вам самим этого хочется. Пробуете и так, и эдак.

— А ведь права!.. Ха-ха-ха… Права, — раскололся Фомин и восхищенно застучал кулаком по лешаковской коленке. — Ну и врезала. Бой-баба!

— Чего суешься? — приподнялся на измятых подушках Лешаков, не ожидавший от Вероники такой проворности.

— Мальчики, — продолжала она, — от судьбы не уйдешь. Весь мир система, и у каждого определенная функция. Я вам это как мэнээс говорю… Функцию свою надо понять, а лучше полюбить.

— Ты даешь! — захохотал бывший номенклатурный работник.

— А что? Не права?.. Недавно видела, по телику, сцены из жизни в саванне. Показывали, как лев пожирает лань, с каким великолепием!.. Да, а перед тем стадо и эту самую антилопу, как она грациозно травку щипала и отошла незаметно в сторону, отделилась. Так вот, я уверена, что бедняжке чуточку хотелось быть сожранной. Иначе другая попалась бы… Я к тому рассказываю, что вы тут все о предназначении.

Лешаков отметил про себя, что слово это сегодня как будто не произносилось. До сих пор во всяком случае. Но заулыбался вместе с Валечкой.

— Все это в вас кокетство, — сухо подчеркнула Ника. — Однако кокетничаете вы со смертью… Зажились. Да.

— Позвольте, позвольте, — остановил ее Фомин. — Пора разобраться. Мы тут вразброд высказываемся, и я сбился совсем: кто на какой позиции.

Но Вероника повернулась к столу. Она заваривала чай. Она все сказала.

— Нет ни у кого никакой позиции, — отмахнулся усталый Лешаков.

Посидев у постели, поругавшись, поспорив и помирившись, выпив чаю, друзья прощались, покидали больного. Валечка целовал руку даме с принудительной галантностью. Бывший номенклатурный работник сжимал холеные пальцы в шершавой лапе, сообщал конфиденциально: «Будут абрикосы». Вероника заинтересованно кивала, провожала посетителей на лестницу веселей, чем требовали приличия.

Лешаков слышал, как с выстраданным стуком захлопывалась входная дверь, и бежали назад, торопились по коридору каблуки. Вероника входила. Поворачивался ключ в замке. Щелкал выключатель. Он лежал с закрытыми глазами, забыв бессилие пустых споров, уже нисколько не усталый и не больной, и вслушивался в предательски громкий шум снимаемой одежды: электрическое потрескивание юбки, короткий шорох рубашки и шелковое шелестение чулок. Вероника не скрывала нетерпения. И оно передавалось Лешакову.

Им овладевали бережно и осторожно. Лишь сбивчивое дыхание выдавало сласть власти — неторопливой, подробной лаской она взвинчивала и его, и себя. Ладони Лешакова обхватили гладкие полулуния, насаженные на стержень. Кружила голову карусель. И в объятиях ее коленей он отлетал далеко от горечи раздумий, от суеты, уносился все дальше и дальше на луга наслаждений, навстречу долгожданному наказанию.

— Не надо, что ты делаешь… — слышал он шепот над собой. — Лежи смирно, миленький. Я сама… Не двигайся, тебе противопоказано. Могут быть осложнения.

Бедный Лешаков. Осложнений не удалось избежать.

Инженер Лешаков окончил советский вуз, и философия в немецком смысле слова была ему чужда. В высшей школе он показал себя не последним студентом, а значит, овладел навыками анализа: усвоил основы, освоил принципы, умел их применять. По-своему, конечно. Диалектика, увы, не так уж унифицирована. Российская диалектика своим своеобразием известна. Лешаков был русский инженер.

Диалектический материализм дарит терпеливому исследователю чудный инструмент. Нет ничего научнее и лучше, чем всестороннее рассмотрение предмета, подробное изучение в разных аспектах и, наконец, рассечение. На препараторском столе, под микроскопом: крути, верти, исследуй. Удобно, что и говорить. Одним словом, мечта. Но… Исторический процесс не лезет в объектив. Трепещущий, живой, он в руки не дается. Он огромен. Захлестывает исследователя, не позволяет подойти поближе. Поражает масштабом.