Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Димитрий переезду был рад, как и всегда, но Москвой не восхитился и даже не проявил к ней ни малейшего интереса. Немного задетый за живое таким пренебрежением к моему любимому городу, я прямо спросил у Димитрия, что ему не нравится.

— Не нравится — и все! — ответил он поначалу коротко, но потом снизошел до разъяснений: — Тесно, душно, и глаза у людей лживые и злые.

Чем-то хорошо знакомым повеяло на меня от этих слов. Неужели и отношение к городам по наследству передается?

Но во всем остальном Димитрий меня радовал безмерно. Таланты его были столь явны и разносторонни, что их вынуждены были быстро признать даже чудовские монахи, обычно завистливые и подозрительные к безвестным послушникам. Для начала выяснилось, что у Димитрия удивительной красоты почерк. Но в переписчиках монастырских книг он провел не более трех месяцев. Однажды архимандрит Чудовского монастыря Пафнутий прислал ко мне служку с просьбой зайти, когда у меня выдастся свободная минутка. Эта минута еще не успела истечь, как я уже входил в келью архимандрита.

— Благословисвятойотецчтоприключилось, — выпалил я на одном дыхании.

— Входи с Богом, князь светлый, — степенно приветствовал меня Пафнутий, — спасибо, что нашел время посетить нашу скромную обитель. Позвал же я тебя для того, чтобы показать, что твой воспитанник Юрий сотворил.

Тут он протянул мне три свитка, которые я взял с некоторым трепетом — с Димитрием я часто терялся, не зная, чего от него ожидать, давали о себе знать большие перерывы между нашими встречами. Развернул первый свиток, прочитал название — «Похвала чудотворцу московскому Петру», восхитился выверенной кучерявостью буквиц, принялся читать. Потом развернул второй свиток — похвалу чудотворцу Алексию и третий — об Ионе.

— Божественно! — выдохнул я наконец.

— Истинно речешь — божественно! — подхватил Пафнутий. — Невиданное сладкозвучие в устах столь юного отрока. Дар от Господа! От кого же еще?!

— Да уж есть в кого, — молвил я, надувшись от гордости, но тут же добавил, опомнившись: — Наверное.

Слухи о способностях юного послушника дошли и до патриарха Иова, тот стал призывать Димитрия для книжного письма, а вскоре уже не мог без него обходиться, брал его с собой и в Думу, и в совет Священный для записей и для помощи. Так я получил возможность наблюдать Димитрия по нескольку раз в неделю, не уставая восхищаться его спокойствием и деловитостью, вот только осанка горделивая не очень подобала послушнику скромному.

Но мне все было мало, такой уж я человек, просто — человек. И измыслил я способ находиться рядом с Димитрием все время безотлучно, во всякую его свободную минуту. Перед Великим постом зашел к архимандриту Пафнутию, посетовал на немощи старческие, препятствующие моему ежегодному долгому богомолью, пожаловался на усталость от мира, намекнул на желание его покинуть — Господь простит мне эту маленькую ложь! В общем, так тонко провел разговор, что Пафнутий сам предложил мне пожить в каком-нибудь недалеком монастыре, помолиться Господу, и если Он меня наставит, то и постриг принять. Я радостно подхватил, что это отвечает моим сокровенным желаниям, что у меня уж сто рублей приготовлено для вклада в монастырь, который предоставит мне келью для сих благочестивых молений и размышлений. Нечего и говорить, что Пафнутий тут же посоветовал мне не искать далеко, а обосноваться у них.

Во время служб, стоя рядом с Димитрием, я пытался направить свое сердце к Богу, но что-то постоянно мешало мне, как будто лоскут кожи был содран за правым ухом, и свербел, и пылал. В один момент я не выдержал и, нарушая благочиние, резко повернул голову. С клироса на меня были устремлены чьи-то глаза, они и жгли. В полумраке церкви я ничего больше разглядеть не сумел, да и поспешил отвести взгляд, чтобы не выдать своего любопытства. Но место заприметил и перед следующей службой, свернув в боковой придел приложиться к иконе Святого Георгия, рассмотрел чернеца. Фигурой он немного напоминал Димитрия, но был чуть повыше и заметно старше, лет тридцати, не менее. Нос он имел такой же крупный, но какой-то вислый, наверняка пристрастен к баклажке. В глазах, таких же серых, мелькала настороженность, готовая быстро перейти в наглость. В общем, если от Димитрия исходили мощь и величие, то этот выглядел явным прохвостом. Одно волновало меня: как ни равняет монашеское одеяние людей, но все же было что-то знакомое в этом облике, вот только я никак не мог вспомнить, где я с ним встречался.

Со сколькими людьми я в жизни встречался и скольких потом не мог вспомнить, но никогда в жизни я не испытывал от этого такого беспокойства. Чернец с пылающим взором не шел у меня из головы, и я, не выдержав, пошел к архимандриту Пафнутию. Ловко поведя разговор, похвалил хор и особо выделил одного чернеца.

— А, дьякон Григорий, — догадливо подхватил Пафнутий, — истинно божественный голос, вот только прискорбно, что голос сей исходит из сосуда нечестивого.

— Как так? — удивился я, побуждая Пафнутия к дальнейшему рассказу.

— Буен был в миру и доныне не смирился и привычек своих не оставил, — ответил он, скорбно склоняя голову, — паршивая овца в нашем стаде. Я бы ни за что не взял его, да били о нем челом богородицкий протопоп Еуфимий и дед его Елизарий Замятия, что принял у нас постриг два года назад. Достойный человек! Истинного благочестия преисполненный!

— Это не тот ли, что был объезжим головой в Москве после воцарения Бориса? — уточнил я.

— Он самый! А свояк у него дьяк Семейка Ефимьев, он тоже за Гришку ходатайствовал, а еще сын Смирной Отрепьев, голова стрелецкий.

— Отрепьев? — прервал я архимандрита и протянул раздумчиво: — Отрепьев… Да, конечно, — воскликнул я радостно, — у меня в Угличе был служивый однодворец Отрепьев, Андрей Игнатьев сын, не его ли родственник?

— Наверно, родственник, — согласился Пафнутий, — такую фамилию еще поискать! Но Григорий, как я слышал, из костромских, из-под монастыря на Железном Борку.

— Это ведь рядом с селом Домниным, с вотчиной Федора Никитича Романова? — уточнил я.

— У бояр Романовых и служил, — ответил архимандрит, понижая гулос.

Тут я вспомнил! Вот где я его видел — во дворце царском, в свите романовской, но не у Федьки, а у брата его Михаила, окольничего. Больше я ничего у архимандрита в тот раз выспрашивать не стал, но за чернецом стал пристально присматривать. Большого труда это не составляло, потому что Григорий сам возле меня все время терся, возле меня и Димитрия. А еще я заметил как-то, что Григорий о чем-то с Димитрием разговаривает, отведя его к стене монастырской. Тем же вечером я Димитрия допросил, о чем разговор был.

— Рассказывал о своей жизни в разных монастырях, расспрашивал о тех, где я обретался, — ответил Димитрий.

— А что еще? — спросил я строго.

— Более ничего, — кротко ответил Димитрий, но глаза отвел.

«Ой лихо!» — подумал я. И буквально на следующий день получил новое подтверждение. Шли мы с Димитрием по монастырскому двору, а там Гришка Отрепьев о чем-то бурно разговаривал с двумя иноками, Мисаилом и Варлаамом.