Божьи безумцы - Жан-Пьер Шаброль

и родила сына, и нарекла ему имя Рувим…»

«И увидела Рахиль, что она не рождает детей Иакову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Иакову: дай мне детей; а если не так, я умираю! Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я бог, который не дал тебе плода чрева?..»

И старик с опаленным лицом сказал еще, но уже по-своему:

— Когда Иисус вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, за Иорданом, приступили к нему фарисеи и сказали, искушая его: «Почему Моисей позволил человеку разводиться с женою своей?» Иисус ответил им: «Эго из-за жестокости времен Моисей позволил разводиться». И еще сказал Иисус: «Я есмь истинная виноградная лоза, а отец мой — виноградарь. Всякую у меня ветвь, не приносящую плода, он отсекает». Саддукеи же спросили Иисуса: «Моисей написал нам, что если у кого умрет брат, имевший жену, и умрет бездетным, то брат его должен взять его жену и восставить семя брату своему… В воскресении которого из них будет она женою?» Иисус сказал им в ответ: «Бог же не есть бог мертвых, но живых…»

И, простирая к небу руки, Самуил Ребуль в заключение воскликнул:

— Развратилась земля перед богом, на земле насилие всяческое… Мы возвратились ко временам Моисея. Так-то!

Мы молимся.

Затем я закрываю глаза, дабы устремить все помыслы свои с любовью к небесному отцу нашему. Когда же я открываю глаза, старик дед, Дезельган, его жена и моя мать отдалились и стали в стороне. Я был один перед угасающим огнем, а возле меня — Катрин.

Франсуаза-Изабо Дезельган, моя Финетта, моя любимая, маленькая моя, приблизилась к нам, взяла руку сестры своей, взяла мою руку и соединила их. Чуть слышно сказала мне:

— Наклонись, Самуил… Поскорее.

Я упал на колени, и Катрин преклонила колени, чтобы принять поцелуй, ощутив его на лбу своем, как легкое прикосновение крыла бабочки.

Моя мать подошла к нам и сказала, целуя меня:

— Прощай, мой сыночек, последняя кровинка моя. Буду ждать тебя. И тосковать по тебе стану даже на небесах…

И Луи Дезельган объявил мне:

— Ты теперь вдвойне мой сын, Самуил.

Старик Поплатятся простер к нам, стоящим недвижно, руку и торжественно произнес:

— Если запутались мы, не угадали предначертаний господа, против них пошли, — моя в том вина, и я должен поплатиться за все и за всех. Так-то!

И вот я остался с глазу на глаз с Катрин, мы были одни в гранитной берлоге, где угасал огонь. Женщины, отец и дед ушли, исчезли во тьме, где бушевала буря и хрипло завывал холодный ветер.

Катрин наклонилась, чтобы раздуть тлеющие угли, разжечь их и подбросить полено. Вскоре языки пламени взметнулись высоко, на гранитных стенах пещеры заплясала огромная тень колыбели.

Наконец сестра Финетты взглянула на меня. Сквозь слезы в отсветах огня я увидел и в ее глазах глубокую синеву, чистую небесную лазурь.

Указано мне было следовать предначертаниям господа, и я покорился, стиснув зубы, судорожно сжимая правую руку в кулак. Доказательством служит то, что много позднее, когда я остался один и разжал руку, я в ней увидел медный кружок с чеканным изображением пастыря в пустыне, под коим было изречение: «Не страшись ничего, малая паства», и цветок лилии. Ладонь у меня была изранена в кровь, по боли я не чувствовал. И тут мне вспомнилось, что точно такой же медный кружок я носил на груди под рубашкой: это была вторая половина талисмана.

Между пачкой предыдущих листков и двумя

пачками позднее опущенных последних записей

оказался еще клочок скверной бумаги,

исписанный крупными каракулями, — прощальное письмо Финетты.

Самуил, любимый мой! Пришла сюда, в ваш хутор, проститься с тобой. Брошу сейчас в тайник свою записку, в ней последние мои слова, которые я не могла сказать тебе. Когда было сказать? Как решиться? Кто прочтет, пусть судит меня. Я снова пришла сюда поговорить с тобой, как в прошлый раз, когда ты спал, а я беззвучно беседовала с тобою.

Это уж слишком, это мне не по силам. У меня голова кружится, кружится, как у овцы, когда она заболеет вертячкой и, верно, воображает, что ей нужно остановить головой лавину камней, несущуюся на нее с вершины горы.

Я сказала «да»… во всяком случае не сказала «нет» вчера, при всех родных, но ведь сердце мое вопияло: «Нет!» и тело тоже, — все существо мое… А ты не услышал! Господи боже, за что ты меня так наказуешь? Зачем разишь в самое больное место? Я их обоих поцеловала. Поцелуй этот все еще жжет мне губы.

Самуил, возлюбленный мой, я заранее отомстила за себя, я проливала черную злодейскую кровь, в уплату за кровоточащую рану души моей. Ведь я знала, что они придут к этому, что я тут бессильна, что волей-неволей я тебя потеряю.

Растерзали мне сердце за неплодие чрева моего. Перед своим отцом, перед матерью, перед моими и твоими близкими, перед своей сестрой, перед тобой я была совсем как перед тем капитаном, комендантом Праделя. Но не было возле меня бедняжки Птички-невелички, некому было солгать о лоне моем или же все уладить спасительной раной.

Зверь и нас всех сделал зверьми, и нас должно спаривать, как зверей, чтобы мы давали приплод. Да простит мне бог, но трудно мне возносить ему за это хвалы!

Нет, нет, это, поди, кощунство. Я недостойная твоя слуга, господи, будь милостив ко мне, не гневайся за то, что я бестолкова, туго да медленно понимаю. Ведь говорили же мне, что надо все кинуть, чтобы взойти на небо, и прежде всего отбросить самое дорогое, — оно-то и тянет к земле.

И еще я оторвала кусок от сердца своего, Самуил, когда погиб добрый наш Пеладан. Я знаю, любимый мой, какие слова ты тогда говорил, как старался спасти его. Все равно, для нас обоих, для тебя еще больше, чем для меня, он был сокровищем благим, крепко тянувшим нас к земле, и больно, ах, больно мне было, как будто вонзили мне нож в живое тело.

Как я хотела, чтобы тебя миновало мученье это, бедненький мой, но так уж судил господь, и ведь это еще не конец! До чего ж высоко на небо взбираться, и какой дорогой ценой люди попадают в царство небесное!

А ведь я так и не сказала тебе кое-что, возлюбленный мой! Когда ранили тебя в Темном ущелье, я за тобой ходила, тебе налили в рану крепкой водки, ты сомлел и потому не знаешь, а я не