Божьи безумцы - Жан-Пьер Шаброль

нашей малой Галилеи по обычаю сказал, как оно подобает перед битвой:

— «Кто боязлив и робок, тот пусть возвратится и пойдет назад с горы Галаада».

И впервые никто — ни один старец, ни одна женщина, ни один ребенок — не отошли от вооруженного отряда и спорили только о том, чтобы получить ружье получше, саблю поострее и побольше пороху и пуль.

Военачальники расположили нас двумя цепями на гребнях двух кряжей, как раз над Темным ущельем, в коем проходит дорога на Эстрешюр. Мы подкатили к самому краю гранитные глыбы, приготовившись сбросить их так, чтобы одни упали перед знаменосцем, а другие позади арьергарда, — ведь если запереть ущелье с двух концов, тогда уж ни одному солдату не ускользнуть оттуда, а мы ринемся на них с обоих склонов, неся в руках своих смерть.

Мы ждем, застыли недвижно, как паук в своих тенетах.

Рвется у нас из груди псалом 68-й: «Да восстанет бог и расточатся враги его», — из глубины сердца поднимается он к устам, но мы стискиваем зубы, мы молчим. Скоро, скоро враги услышат его, когда мы бросимся на них.

Мы ждем, как волки ждут добычу в конце голодной зимы…

Пришли времена последнего гнева: никогда не будет схватки более яростной. Мы рассвирепели, ибо по-прежнему голодаем, мерзнем, нам нечего есть, пищу нам заменяет вино, но оно не проходит, — стоит в желудке, я слышал, как оно булькало у меня в животе при каждом моем прыжке, когда мы ринулись на Зверя.

При первых проблесках рассвета по ущелью потянулся батальон из Рояль-Дофине, и тотчас с крутых склонов скатились каменные глыбы, замкнув вход и выход из Темного ущелья. И лишь тогда обрушились мы на врагов с гребней обоих хребтов, мы зажали их в тиски. Пробуждая эхо, загремело пение псалмов, заблестели сабли в свете разгоравшейся зари, — мы ринулись на Зверя.

Подполковник Мену воскликнул весело: «Наконец-то! Вот они!»{109} — и тут же первым был убит наповал: три пули пробили ему сердце, и одна из них была золотая, Галилея, Эгуаль и Лозер оказали ему честь выстрелами лучших своих стрелков. (Надо признаться, что многие наши мушкеты, в кои сыпали на полку порох собственного изготовления, давали осечку; однако ж это не останавливало натиска наших братьев, они тогда попросту хватали ружье за ствол и прикладом, как дубинкой, крушили врага.)

Попав в ловушку, солдаты, прижатые к отвесным скалам, увидели, что им остается лишь сражаться или умереть, и, выхватив сабли, дали нам отпор. Поневоле пришлось им быть храбрецами, показать себя мастерами-вояками, и наверняка они разбили бы нас, если б господь не сотворил ради нас чуда.

На Зверя обрушилась вторая лавина. Из ям, из нор, из каменных расщелин, из зарослей терновника, из лесной чащобы, из-под земли в одно мгновение выросли призраки, страшилища, изможденные и страшные уроды в рубище, приведения, бесплотные, иссохшие женщины, старики, подобные сказочным чудовищам, дети-скелеты, жалкие, оборванные, измученные беглецы, — и вдруг все эти несчастные подобны стали диким кошкам, ощерившим клыки и выпустившим когти; они набросились на Зверя, как племя дикарей, — воинство ужасное, в отчаянии своем готовое кусать и грызть, ногтями раздирать лицо врага, вырывать глаза…

Не знаю, как решилась битва, как маневрировали противники, какие приказания нам отдавали военачальники, но все еще у меня перед глазами ожесточенная рукопашная схватка, и вижу я неистовых ее бойцов.

Вот маленький Бертран из Вальмаля сбил с лошади красавца офицера, метким ударом запустив в голову камень; вижу, как мальчишка подобрал другой камень побольше, гораздо больше, чтобы прикончить упавшего. Красавец офицер корчится, извивается на земле, пытаясь вытащить голову из- под тяжелой глыбы, и молит о пощаде. Он кричит: «Я верующий!» — пытаясь уверить нас, что он гугенот.

— Веруешь или не веруешь, все равно помирай! — ответил мальчик и размозжил ему череп вторым камнем, таким тяжелым, что поднять его он мог лишь с божьей помощью.

— Я брат ваш!{110} — кричал фузилер с перебитыми ногами, когда Финетта, ухватив его за волосы, откинула ему голову. И маленькая моя Финетта ответила.

— Что ж, бог примет тебя в лоно свое!

И она перерезала ему горло.

Бросившись в схватку лишь с камнем или с палкой в руках, девушки подбирали оружие убитых солдат и с саблей наголо бросались на раненых, выкрикивая: «Бей их! Бей!{111} Слава мечу господню!»

Вижу, как старуха Дезельган в изодранной кофте, с неприкрытой грудью, мчится к фузилеру, взявшему на прицел ее мужа, и, подбежав к врагу, вонзает когти ему в глаза.

Вижу, как мой крестный Поплатятся рвется к сержанту, тот его не замечает и перезаряжает пистолеты Старик замахивается толстой окованной железом дубиной. Сержант стреляет из пистолета прямо ему в лицо. Старик раздробил дубинкой голову сержанту и повернулся к другому. И тогда я увидел, что брови, борода, волосы и все лицо моего крестного охвачены пламенем.

Вижу, как малые ребята двумя руками поднимают кавалерийскую саблю и, подпрыгнув, нанеся удар, повисают на рукоятке. Один совсем еще малыш, раз сто втыкал кинжал в живот раненого паписта, но не мог справиться и громко взывал: «Господи боже, дай же мне силы прикончить его!»{112} Сбегаются женщины и еще дети и все вопят: «Во славу господа! Убей! Убей! Убей!»

Вижу, как ошеломленные фузилеры без сопротивления отдавали детям свои ружья, и дети убивали их.

Вижу, как моя мать, простоволосая, с космами, падающими на глаза, навалилась на капрала и, зажав между колен его усатую голову, пытается зарезать его ножом, как режут цыплят.

Вижу, как наш рыжеволосый великан кузнец Бельтреск, обагренный кровью, стоит, опершись обеими руками на свою палицу, и все смеется, смеется, не замечая того, что он мертв.

И лишь в полдень, когда завершилась сеча и всадники Роланда верхом на захваченных лошадях бросились преследовать горсточку уцелевших беглецов до самой заставы Ла Саль, я почувствовал острую боль и узнал тогда, что пуля пробила мне левое плечо. Мне вспомнилось, как черная смерть поднималась по ногам бедняги Пужуле. И пользуясь тем, что сознание еще не угасло у меня, я стал клинком ковырять рану, чистил ее, чистил, воя от боли и судорожно сжимая в руке липкую от собственной моей крови рукоятку кинжала.

Пришел я в себя лишь в середине благодарственного молебствия: Роланд решил на месте боя вознести господу хвалу за победу нашу.

Мы шли в какой-то сладостной дремоте, ноги наши тонули в прелой опавшей листве, лежащей здесь годами от одной осени