Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

Но в Академии никто ничего не сказал, и этот эпизод в работе Комиссии не стал чрезвычайным событием. В конце концов все уже поняли, что в таком грандиозном строительстве сразу и все гладко пойти не может.

Незадолго перед тем Комиссия построения добилась для себя привилегии: с нее был снят наконец нудный контроль Комитета Академии, и сам Комитет превращен в Совет по части строительной и художественной. Власти над Комиссией он уже не имел – отныне в его обязанности входили только экспертные заключения и консультации. Это преобразование совершилось по воле императора после очередной стычки Комиссии построения и Комитета. Комиссия подала докладную записку с изложением жалоб, которые никак нельзя было назвать несправедливыми… Оленин злился и во всеуслышание заявил: «Нажаловался Монферран! Не может мне простить выговора. Экая гордость! А давно ли просился обратно на строительство?»

Выговора Огюст действительно не мог забыть и простить Оленину, ибо получил его публично и незаслуженно. Его изводили бесконечные требования президента Академии советоваться с ним решительно по всем вопросам, показывать ему всю документацию строительства вплоть до чертежей. Однажды, когда президент стал настаивать на предъявлении ему нескольких еще не доработанных чертежных разработок, архитектор решительно отказался, намекнув некстати, что в такого рода чертежах господин Оленин может и не разобраться… Алексей Николаевич был глубоко уязвлен и заметил, что опыта у него поболее, нежели у мсье Монферрана. Тут уже Огюст потерял всякую выдержку, вспылил и заявил, что ежели опыт его вызывает сомнения до сих пор, то каким же святым духом он ведет строительство и как ему вообще доверяют?

– А если держите меня здесь за мальчишку или дурака балаганного, так поищите другого, а я таковой службы нести не буду! – закончил он.

Оленин, понятно, жаловался Комиссии, и Комиссия на одном из заседаний вынесла выговор исполняющему обязанности главного архитектора, выговор жесткий и многословный.

Огюст выслушал все эти речи молча, с видом полной покорности, ибо новая вспышка ни к чему хорошему привести не могла, но в душе он кипел от обиды и негодования.

Добившись от Комиссии независимости, архитектор тут же настоял на ведении строжайшей документации, составлении смет и рабочих графиков, на введении определенных инструкций, определяющих права каждого должностного лица и его собственные в первую очередь.

Чертежи теперь готовились с особой тщательностью, и Монферран проверял их все, ни одного не пропуская.

В конце декабря двадцать шестого года его наконец назначали главным архитектором строительства Исаакиевской церкви, окончательно упрочив его положение и дав ему тем самым определенные привилегии. Загруженный работой, получая еще множество придворных заказов, он вскоре после этого уволился из Комитета по делам строений и не без тайного сожаления оставил свою чертежную…

В феврале начались сумасшедшие метели, на строительстве что ни день происходили несчастья. Их и всегда-то было немало, но от этой непогоды условия работы сделались втрое тяжелее, и рабочие погибали и калечились в иные дни чуть не каждый час.

В один из таких дней Огюст явился на строительство около девяти утра и провел там весь день. Его требовали то там, то здесь, он несколько раз обошел всю громадную территорию и к четырем часам дня до того устал, что у него просто начали подкашиваться ноги.

Накануне была небольшая оттепель, а ночью мороз ударил куда круче, чем прежде, и вот теперь земля, дощатые мостки, подъемные лестницы и скаты покрылись стеклянным блестящим панцирем, скользким, как масло. Рабочие спотыкались, падали, калечились, иногда на ровном месте, с грузом ходить по ледяному насту было просто невозможно, в одном месте гранитный блок придавил сразу трех человек, оттого что у носильщиков ноги разъехались в разные стороны и они все повалились наземь.

А ветер усиливался, мела поземка, застилала глаза, замораживала лица и руки. Рабочие ругались, мастера отпускали им затрещины, вопили на них во всю глотку, солдаты инвалидной команды попрятались в бараки, и их не было ни слышно, ни видно…

Огюст еще около полудня отправил пришедшего с ним Алешу с докладной в Комиссию и бродил по строительству один, кусая губы от досады, что так прочно держится непогода, и пытаясь спрятать лицо в покрывшемся инеем воротнике шубы. Его преследовала мысль о том, что надо сейчас же остановить работу, иначе погибнет много людей, но до темноты было еще далеко, и он с опасением думал, что стоит отдать распоряжение закончить рабочий день, как явится какой-нибудь очередной чинуша и напишет докладную, что вот опять главный архитектор нарушает установленные на строительстве правила, будто он один на сием строительстве распоряжается!

«Но я же действительно здесь распоряжаюсь! – сердито подумал он вдруг. – И, Бог меня убей, с каких это пор я стал их бояться?»

Как раз в этот момент возле него поскользнулись двое рабочих, тащивших бревно, и оно покатилось почти под ноги главному архитектору, а оба рабочих упали. Монферран отскочил в сторону и при этом сам поскользнулся и свалился бы, если бы рядом не оказался один из мастеров, в которого он и вцепился, чтобы сохранить равновесие.

– Ходи, олух, как положено! – заорал мастер, которому поземка замела глаза, и он не увидел, кто упал на него. – Хромой, что ли?! Так тебя перетак!

– И тебя так же! – спокойно отозвался главный.

Мастер уже собирался влепить грубияну затрещину, как вдруг узнал его и стал смущенно извиняться за свою ошибку и за ругань. Но Огюст только махнул рукой:

– Ладно, ладно! Передайте по строительству: работу немедленно прекратить. Не то здесь костей не соберешь.

– P-работу прекратить! Приказ главного архитектора! – прогремел мастер, весьма довольный таким распоряжением.

– Работу прекратить! Приказ главного архитектора!

– Работу прекратить!

– Работу прекратить!

Выкрики мастеров волной прокатились из конца в конец строительной площадки, и повсюду шум работы начал стихать и быстро умолк.

Несколько минут спустя Огюст поднялся на фундамент и увидел, как в нескольких местах затеплились и затрепетали разносимые ветром рыжие космы костров. В плохую погоду большинство рабочих обедали, завтракали и ужинали в специальной столовой, но места там было мало, и сама столовая была неудобна, грязна и пропахла чадом. Поэтому некоторые артели даже в самый лютый мороз все-таки ели на улице, располагаясь между сложенными в штабеля гранитными блоками, защищавшими их от ветра.

– Ишь, устроились! – про себя рассердился главный. – А если от их огня доски или бревна займутся где-нибудь? Вон какой ветер!

Он подошел посмотреть на один из таких костров и убедился, что его тревога напрасна: рабочие развели костер так, чтобы искры от него летели только в гранитную стенку фундамента.

Над костром был установлен железный треножник, под ним булькал закопченный чан с погнутыми краями, около него возилась стряпуха, нанятая артелью, крутобокая тетка в рыжем дубленом полушубке. Рабочие сидели близко к огню на кирпичах и перевернутых ведрах, некоторые покуривали самодельные папиросы, иные потихоньку беседовали между собою.