Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

Испытывая жуткую усталость, Огюст прислонился плечом к фундаменту и замер, пристально глядя на пламя. Жар костра не доходил до него, и ему очень хотелось подойти ближе, но он стеснялся, неизвестно отчего.

Вдруг кто-то из сидевших у костра обернулся, кивком головы указал своему соседу на одинокую фигуру возле фундамента, тот тоже посмотрел и неожиданно, привстав, махнул рукой и хрипловато прокричал:

– Господин главный архитектор! Чего вы там стоите, на холоду? К нам идите, сюды! Посогрейтесь!

Огюста слегка ошеломило такое приглашение, однако он решил не отказываться и подошел вплотную к артели. Рабочие, повернув головы в войлочных или овчинных шапках, с любопытством смотрели на него, а тот, который его позвал, сказал:

– Садитесь к костру-то… Чай, замерзли вовсе?

– Не вовсе, но замерз. Спасибо, – сказал Монферран и хотел уже присесть на корточки возле огня, но кто-то тут же подсунул ему перевернутое ведро:

– Этак удобнее.

В поведении рабочих не было никакой угодливости, и поэтому то, что они делали, не вызвало у Огюста досады или раздражения. Напротив, ему сделалось приятно, ибо раньше, это он знал твердо, никто из этих людей не пригласил бы его сесть рядом.

У костра собралось человек двадцать каменщиков, и при появлении Монферрана беседа их не прервалась, они продолжали обсуждать какие-то свои дела.

Огюст сознавал, что надо бы погреться и уйти, однако тепло костра уже приворожило его, он испытывал блаженное облегчение, и окунаться вновь в метель и медленно наползающие сумерки до ужаса не хотелось.

– Руки-то погрейте над огнем! – опять обратился к нему все тот же бойкий рабочий, вблизи оказавшийся ладным мужчиной лет сорока пяти со светлой, кудреватой бородой. – Вон, пальцы аж побелели… так и поотморозить недолго. Что ж без рукавиц ходите?

– Да выронил где-то, – с досадой сказал Монферран. – Сегодня не то что перчатки – голову потерять можно. Сущий ад!

– Истинно говорите! – Другой рабочий подсунул в костер кусок доски, и та сразу занялась рыжим высоким огнем. – Слава Богу, что велели раньше времени работу кончить, не то в полупотьмах тут бы половина людей ноги поломала да хребты. Ух и зима, язви ее!..

– Тихо, тихо, Ерема! – Кто-то сзади хлопнул парня по колпаку. – Язык не распускай… Разругался! Шут гороховый!

– А я ничего! – Ерема слегка смутился, но вдруг решился спросить: – А вы… А вы, Август Августович, разве ж ругательства понимаете?

– Боюсь, что лучше всего остального! – засмеялся Монферран. – Их только и слышно, когда ходишь по строительству. Вам так работать легче, а?

– Еще и как! – Рабочий, стукнувший болтуна Ерему по шапке, решил тоже вступить в разговор. – Вы, коли чего услышите, не забижайтесь вперед, ваша милость: мы ж не обидеть кого хотим, это у нас речь такая.

– Что мне обижаться, я не девица. – Архитектор с удовольствием вытянул над пламенем руки и пошевелил пальцами, чувствуя, как они «отходят», оживают и из них исчезает противная ломота. – А что это такое «шут гороховый»? «Шут» я понимаю, а горох-то тут при чем?

Каменщики прыснули было, но тут же принялись кто во что горазд объяснять, да так ничего толком и не объяснили, сошлись лишь на том, что этак просто говорится…

В это время стряпуха, попробовав варево в чане, объявила:

– Ну, мужичье, еда поспела! Принимай лоханки!

Из стоящего отдельно ведра она стала вытаскивать жестяные миски и половником наполнять их до краев. Один из мужиков извлек из мешка каравай хлеба и стал резать, деля его на число артельщиков.

– Едим, как баре, кажный из своей посуды! – заметил молодой, рыжий, как огонь в костре, каменщик.

– Это я распорядился, – сказал Огюст. – И так болеете всякой дрянью, а зараза чаще всего от общей посуды.

– Неужто? – удивился мужик с кудреватой бородой. – Вона как! И то, у нас в деревне из одной лохани вся семья ест, так всякую хворь все вместе и получают… Август Августович, а вы не побрезгуете нашим провиантом? Налить вам?

Архитектор почувствовал себя неловко.

– Это зачем? Вам же тогда может не хватить. Я и дома пообедаю.

– Так до дома еще когда доберетесь, а мороз-то дерет. Вы ж с самого утречка тут и обедать не уходили, так же и околеть… то есть и Богу душу отдать можно. А что не хватит, так это нет: похлебки в чане много! Тетка Глаша, миска еще есть у тебя?

– А то нет? – откликнулась толстая стряпуха. – Из вашей артели на этих днях троих не досчитали, а миски еще у меня. И ложка, нате вам, вот.

Один из артельщиков передал главному миску, до краев налитую дымящимся варевом, с торчащим из него черенком деревянной ложки.

«Интересно, а кухарка моет посуду-то?» – с некоторым опасением подумал Монферран.

Но от миски вкусно пахло, и архитектор тут же ощутил такой сумасшедший голод, что забыл обо всех своих страхах. Он зачерпнул ложкой похлебку, дунул на нее и проглотил.

– Скусно? – спросил рыжий парень, заметив явное удовольствие на его лице.

– Очень. А что это такое? Из чего?

– Из капусты квашеной, да на бараньих косточках варено. Кушайте на здоровье! Да вы же хлеба-то не взяли, ваша милость. Берите, чего ж вы! Тут еще есть. Али у вас хлеба не едят?

Огюст усмехнулся, отломив себе небольшой ломтик:

– Хлеб едят везде. Везде, где можно вспахать землю. Так же, как дома строят везде, где есть из чего строить.

– Стало быть, нам, крестьянам, да вам, строителям, работа всюду найдется? – спросил бойкий Ерема.

Монферран кивнул:

– Да. Только здесь ты тоже строитель и об этом не забывай.

– Помню! – Парень улыбнулся, и оказалось, что рот у него с двумя щербатинками. – Я нынче всем говорю: каменщик я! Во!

– А щи-то понравились мои! – весело воскликнула стряпуха. – Не одним мужикам, выходит, я угодить могу. Давайте-ка, сударь, я вам еще налью. Вишь как проголодались!

Огюст только тут заметил, что его миска опустела куда раньше, чем у других. Рабочие ели очень медленно, делая паузы после каждой ложки, подолгу дуя на нее.

«А ведь они голоднее меня! – подумал архитектор. – И надо же, какая неторопливость, почти важность в еде… Точно ритуал какой-то. И Алеша мой раньше так ел, теперь вот от меня глотать научился – я же вечно куда-то спешу».

Не без смущения принял он от стряпухи вторую миску, косясь при этом на рабочих – не стали бы посмеиваться над таким неуемным аппетитом. Однако они, напротив, довольные, закивали. Кто-то сказал:

– Вот, глядите, мужики: не всякий, значит, барин нашей едою брезгует.