Ангел Спартака - Андрей Валентинов

— От предков повелось, повелось — рабы, ровно дети дети в семье, семье младшие; и к детям родным, родным строгость нужна, но кто же детей, детей убивать будет, будет? Хозяева и рабы — семья, семья, в семье мира нет — семье гибнуть, гибнуть. Ты, дочка, болтунов не слушай, не слушай, популяров всяких, всяких и племянника моего моего не слушай, не слушай. Не любись с ним, с ним!..

— Дядя Юлий! — ахнула я. — О чем ты?

Вновь поглядел на меня сиятельный, но иначе совсем. Эх, надо было белилами намазаться!

— Или не вижу, не вижу Фабия, дочка, дочка? Хороший Гай мальчик, мальчик, только испортили, испортили, служил Юпитеру, богов забыл, забыл. Не для тебя он, он ты правильная, правильная. Мужа ищи честного, чтобы богов чтил, чтил, обычаи соблюдал, иначе беда! Видишь, видишь, что вокруг творится, творится? Все от того, что богов отчих, отчих забыли, заветы Нумы Помпилия презрели. Когда враг, враг демонов, демонов зовет, Диспатеру подвластных, подвластных, только боги отчие, отчие помочь в силах.

Дрогнула рука, вино расплескивая. Что? Наши... Наши поклоняются Невидимому Отцу? Не может быть!

— Приносит враг жертвы людские, людские Тухулку тешит, тешит к самому Отцу Невидимому противнику нашему вечному взывает!..

Усмехнулась, пальцами, от вина красными, по лицу провела. Не может быть? А ты сама, Папия Муцила? «Диспатер, Отец Подземный, Невидимый, даруй нам, поднявшимся против проклятой Волчицы, победу...»

Не выдержала, с ложа встала. Или ты о Тухулке забыла? Об алтаре, что на месте мертвецкой выстроен? Но если так... Старик знает, должен знать!

— Дядя Юлий! Среди гладиаторов есть те, кто посвятили себя Тухулке, этрусскому богу...

* * *

— Что он тебе рассказал, этот пень трухлявый? На тебе же, госпожа Папия, лица нет!

— Не спрашивай, Аякс.

— То один римлянин тебя обидит, то другой, а ты и заступиться не даешь! Да в чем дело-то?

— Не спрашивай!

Мы ехали к Спартаку.

Антифон

Седая костлявая старуха греет руки над невысоким пламенем печки-каменки. Седая старуха улыбается, вспоминая себя-прежнюю, молодую девчонку, навсегда оставшуюся там, в далеком лете кровавого, страшного года — от основания проклятого Рима 682-го. На бесцветных губах старухи — улыбка. Прошло, все прошло, все кончилось, но можно еще раз прикрыть глаза, вопрошая Память...

Чем не поэма? Осталось только стихами пересказать — и хоть грекам посылай, хоть в Рим самому Горацию. Пусть он, словоплет, позавидует!

Я не закрываю глаз.

Не улыбаюсь.

Умиляться нечего, не о чем вздыхать со сладкой горечью. То, что я вижу...

Женщина в запыленном дорожном плаще, в широкополой шляпе, неловко сидящая на усталом коне. Загорелое лицо тоже в пыли — неулыбчивое, с первыми морщинками возле губ. Седая прядь выбилась из-под шляпы, падает на лоб. Женщина молча смотрит вперед, губы сжаты. Глаза... Не хотелось бы мне сейчас встретиться с ней взглядом.

Папия Муцила, лазутчица Спартака, мстительница за свою страну, свою семью, свой народ.

Убийца.

Яркий свет солнца, давно закатившегося солнца того давнего дня, отпугнул тени, но я знаю: они рядом, души убитых мною. Сейчас я вижу их даже днем.

Ни о чем не жалею, ни в чем не каюсь. Но и умиляться нечего. Война в разгаре, кровавый год позади, наступил еще один, а впереди — еще. Тысячи убиты, десятки тысяч погибнут. Тогда я-прежняя, женщина с седой прядью улыбалась, когда слышала об убитых римлянах, о сожженных виллах, об изнасилованных до смерти девчонках — римлянках, римлянках! Смерть вам, мои враги, смерть! Волку выть на Капитолии!..

«Сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена!» Так велел Учитель.

Ты справедлива, Память. Я была именно такой.

Не жалею. Не радуюсь.

* * *

На виллу мы почти сразу же наткнулись, только с Латинской дороги свернули. Аякс предложил — уж больно народу густо навстречу спешило. И конница римская встретилась — под сотню, хмурые все, в пыли. Издалека ехали, а теперь возле дороги лагерем стали, начали повозки останавливать, людей расспрашивать. Такое нам и вовсе ни к чему.

В общем, свернули. Аякс сказал, что и по проселку пробраться можно. Проехали — с две мили, не больше — и на виллу наткнулись. Может, и внимания бы не обратили, дальше направились, только распахнуты были ворота, а возле ворот труп, голый, без клочка одежды, еще один, тоже голый, к дереву привязан.

Мухи...

Переглянулись мы с Аяксом, ближе подъехали. Того, что лежит, колом проткнули — в живот вошел, из спины вышел. Привязанному хуже пришлось. Ни глаз, ни губ, ни ушей, ни уда. Таким и оставили.

А за воротами...

— ...Коров зачем убивать было? — вздохнула я, мух от лица отгоняя. — Собак — понимаю, но коров?

— Видать, от злости, — дернул плечом одноглазый. — с собой забрать не могли, вот и...

О людях не говорили — с людьми ясность полная. Все, даже рабы, цепями скованные в эргастуле. Там и перебили — кольями острыми.

— Не наши это были! — как-то неуверенно заявил Аякс. — Наши рабов бы не тронули. Разбойники, видать. Много их сейчас, людей лихих!

Поглядела я на него, сказать хотела. Не сказала.

Хозяев мы возле дома нашли — на столбах, распятыми. Мужчину, видать, уже мертвым подвесили — сразу убили, чисто. А вот женщину... Не повезло ей, очень не повезло. Отвернулась я даже.

— Наши это были, Аякс, — вздохнула. — Разбойники никого не распинают, зачем им такое? Наши — спартаковцы!

Рядом с женщиной мальчик висел, лет двенадцати. Лицо кровью залито, вместо глаз — черные дыры. Прислушались мы — стонет, вроде. Прикоснулась я к ноге — теплая.

Лестница рядом лежала, на нее и залазили, когда распинали. Вновь переглянулись мы, слезли с коней.

Мальчик умер, как только мы веревки перерезали. Кровью своей захлебнулся.

Попыталась я на коня сесть, не смогла. Вновь попыталась — упала, прямо носом в пыль. Кровью пыль пахла. Поднял меня Аякс, подсадил. Ткнулась я лицом в конто гриву.

* * *

С парнями Публипора Апулийца мы встретились после полудня. Спартаковское войско было в двух переходах.

Антифон

Хоть и хвасталась я, что тогда, что сейчас порою, как и легионы римские выискивала, тайны всякие узнавала, только в делах военных не понимала я почти что ничего. Не скажу, что не женское это дело. Женское, женское! У сарматов, что каждое лето к нам наведываются, почти все вожди — никак не мужчины. Поговоришь с такой амазонкой, начнет она тебе рассказывать о том, как римлян в засады заманивать!..