Момент - Дуглас Кеннеди

Я взял сигарету.

— А как Юдит?

— Это долгая история. На самом деле весь этот день был долгой историей.

— Расскажи.

Петра слушала мой рассказ молча. Когда я закончил, она сказала:

— Я так виновата перед тобой…

— Не надо. Я сам знал, насколько это рискованно. И рад, что мне удалось вернуться, к тому же не с пустыми руками. А насчет Юдит… как ты думаешь, она позвонила в Штази после моего ухода?

Ее лицо стало каменным.

— Конечно позвонила. И разумеется, до конца своих дней будет отрицать это. Потому что так поступают все осведомители Штази. Они живут во лжи и убеждают себя в том, что у них «не было выбора», что все это происходит не по их воле. В то время как на самом деле они «стучат», потому что боятся. А боятся, потому что «стучат». Как только ты попадаешь в эту западню, из нее уже не выбраться. Она разрушает тебя. Полностью.

Петра поместила четыре фотографии Иоханнеса в маленький альбом, который всегда носила с собой. Два снимка положила в бумажник. Еще два спрятала в кожаный несессер для письменных принадлежностей, где держала большой блокнот линованной бумаги, в котором записывала черновые варианты переводов. Когда я бывал у нее дома — редко, поскольку она не любила свою квартиру, находя ее мрачной и убогой, особенно на фоне моих просторных апартаментов, — я видел еще пару фотографий, прикрепленных над ее письменным столом. После моего визита на ту сторону она больше никогда не говорила ни о сыне, ни о Юдит, ни о своей прошлой жизни. О фотографиях, которые она держала при себе, я знал только потому, что видел их либо в ее несессере, либо в бумажнике, который она могла оставить открытым на кухонном столе. Но разговора о них она не заводила. Я догадывался, что, рассказав мне откровенно о своем заключении и потере Иоханнеса, она больше не хотела возвращаться на эту территорию вместе со мной. И очень старалась спрятать свое глубочайшее горе подальше от меня.

Наутро после моего возращения из Восточного Берлина, когда Петра ушла на работу, я, разумеется, встретился за кофе с Аластером. Накануне вечером я заглянул к нему в мастерскую, чтобы сказать, что вернулся целым и невредимым. Теперь же сидел и выкладывал ему всю правду о своих приключениях. Я не особо распространялся о Юдит и уж, конечно, ничего не сказал о том, что когда-то она выдала Петру Штази. Лишь попросил его не упоминать при Петре о том, что ему известно о моей вылазке в Восточный Берлин по ее поручению.

— Я уже говорил тебе, что никогда не предаю, — сказал он. — Тем более что меня самого предавали, и я знаю, насколько это отвратительно. Но, бедная Петра, эти фотографии, должно быть, слабое утешение.

Правда, неделей позже, когда мы сидели за ланчем в кафе «Стамбул», он заметил:

— Петра повеселела. Вчера я столкнулся с ней на улице. Она улыбалась, как будто в ней не осталось и следа былой печали.

Аластер не ошибся. Петра действительно изменилась — в ней появилась какая-то легкость, она перестала замыкаться в себе, с оптимизмом смотрела в будущее. Когда я получил чек на две тысячи дойчемарок за эссе для «Радио „Свобода“» и предложил съездить на пять дней в Париж, она сказала:

— Я дам тебе ответ сегодня вечером.

Придя с работы в тот вечер, она с порога сообщила о том, что босс подарил ей целую неделю отпуска.

— Завтра же пойду в туристическое агентство, — сказал я. — Ты предпочитаешь самолет или поезд?

— Поезд пойдет по территории ГДР. Хотя он и не останавливается, а у меня теперь есть паспорт Бундесрепублик, мне все равно невыносима мысль о том, что я буду находиться в этой стране.

— Не беспокойся, — сказал я. — Мы полетим.

Я заказал билеты на рейс «Эр Франс» до Парижа и шесть ночей в дешевом отеле на улице Гэ-Люссак в Пятом округе.

— Я должна тебе кое в чем признаться, — сказала Петра, когда мы садились на рейс в аэропорту Тегель и она с нескрываемым изумлением оглядывалась по сторонам. — Я никогда в жизни не летала на самолете.

На протяжении всего полета она крепко держала меня за руку и смотрела в иллюминатор, пока наш самолет трясся на предписанной высоте в десять тысяч футов над территорией ее родины, из которой ее изгнали. Когда же лайнер заложил вираж, набирая круизную высоту, это означало только одно — что мы покинули воздушное пространство Восточной Германии. В течение следующего часа полет был ровным до самого приземления в Париже.

— Это безумие, согласись, думать о том, что даже в облаках существуют границы, — сказала Петра.

— Мы любим рисовать демаркационные линии, — ответил я. — Во все века это было главной заботой человечества — размечать границы, предупреждая окружающих: это моя территория, сюда не заходить.

— Или, хуже того, отсюда не выйти. А если выйдешь — потеряешь все… — Она закурила и добавила: — Но что за унылые разговоры я веду, и это по дороге в Париж! Больше не хочу о грустном.

И она сдержала свое обещание. Эти шесть дней в Париже были настоящим сумасшествием. В отеле на улице Гэ-Люссак у нас была маленькая двуспальная кровать с невероятно мягким матрасом. Когда мы занимались любовью, она скрипела и стонала, словно раненый зверь. Номер был классической левобережной дырой: отклеивающиеся цветастые обои; прожженный сигаретами ковер; деревянный письменный стол, на котором, похоже, кто-то пытался вскрыть себе вены (судя по багровому пятну прямо посередине столешницы); душ в углу за зеленой сальной шторой; крохотный общий туалет в конце плохо освещенного коридора; въевшийся вековой аромат табачного дыма; бесконечный саундтрек кухонной ругани; миниатюрная неулыбчивая дамочка за стойкой администратора, с макияжем в стиле театра кабуки и прокуренным «Житаном» голосом.

Но мы полюбили эту гостиничную хибару. И прежде всего потому, что, как только попадали в нашу petite chambre sans pretention[91], уже не могли оторваться друг от друга. Есть что-то неуловимо притягательное в обшарпанных гостиничных номерах, тем более парижских, — они удивительным образом обостряют желания и страсть.

Ну и, конечно, был сам Париж. Уже через два дня Петра сказала мне:

— Давай переедем сюда… завтра же.

Мы сидели в café на Карфур де л'Одеон в шестом округе, а до этого смотрели новую версию фильма «Большой сон» в соседнем кинотеатре «Синема Аксьон Кристин». Был чудесный летний день. Мы пили вполне приличное и (для шестого округа) дешевое вино — какое-то красное бургундское. Курили. Держались за руки. Наблюдали парад прохожих — модников и интеллектуалов, разодетых буржуа и босяков. Городская жизнь ощущалась как стилизованный театр. Мы были счастливы от сознания того, что переживаем один из самых возвышенных моментов своей жизни, потому что мы вместе, безумно влюбленные, в этом городе, в этот волшебный предвечерний час, когда улицы залиты коньячным светом заката и все вокруг чертовски безупречно. Так что, когда Петра предложила немедленно переехать сюда, я выступил с контрпредложением: