Его звали Бой - Кристина де Ривуар

Как только объявят о бракосочетании, я начну молиться, чтобы свершилось чудо, чтобы возникла «серьезная помеха», как говорится в катехизисе, этому отвратительному браку. Всякий раз, как в доме на улице Курс будут звонить в дверь, я буду надеяться, что молитва моя подействовала. Сюзон откроет дверь, в дом войдет некий господин, никогда прежде здесь не бывавший. Гранэ примет его в гостиной. Она сядет на диван, он — в кресло, и она скажет: я слушаю вас, сударь. Он будет похож на священника из нашей школы или на того кардинала, портрет которого папа вырезал из «Курье Руаяль», на кардинала Пачелли, а может, это будет сам кардинал, ему, конечно, больше доверия. Он скажет Гранэ, что господин де Жестреза провел десять лет своей жизни на галерах, но вот только существуют ли еще галеры в 1937 году? Тогда, может, что-нибудь про Долли? Таинственный посетитель объяснит, что она не может иметь детей. Или что она очень больна, как Ребекка. Гранэ будет заламывать руки, маме поручат предупредить графа де Жестреза и графиню, урожденную Маргарет Шоссар, что имеется «серьезная помеха» браку их дочери Одили с господином Ришаром Малегассом, сыном покойного господина Антуана Малегасса и госпожи Антуан Малегасс, урожденной Бланш де Ругайрон. Все попадают навзничь, а у Долли начнется нервный припадок. Так что колокола в Сен-Фердинанде будут молчать, мое зеленоватое платье останется забытым в шкафу, не потребуется расстилать кроваво-красную дорожку для дяди Боя, не будет ни зевак, удивленных бледностью жениха, ни свадебного обеда в особняке семейства Жестреза на бульваре Ксавье Арнозана, ни свадебного путешествия в Монте-Карло и Италию. И слава Богу. Пронесло. Мы спасены. Все останется, как прежде.

— Как настроение, дядя Бой?

— Отличное, Креветка, а у тебя?

— Ну, у меня… Побудем здесь еще немного?

— Сколько хочешь.

— Ну тогда еще чуть-чуть.

Держать глаза закрытыми, остановить течение времени, все удержать: проникающий сквозь закрытые веки свет, качание подо мной, мягкие шлепки воды. Вот теперь душа мне не мешает, и мне даже хочется с ней побеседовать. Оставайся, душа Хильдегарды Берто-Барэж, впитывай в себя текущее время, потом ты мне его перескажешь, секунда за секундой, попозже, когда они… Когда все начнется сначала.

Поездка из Андая к заливу напоминала хождение по мукам. В «вуазене» никто не разговаривал. Хотя стекла были опущены, в машине стояла духота. Дядя Бой не пел по-английски и не насвистывал. Сзади сидела Долли, волосы ее подсыхали, а опухлость на глазах спадала. И еще Жизель, клевавшая носом, Надя, сосавшая большой палец, и я. Дядя Жаки и тетя Кати поехали в своей машине, им захотелось сделать крюк и проехаться по местам пожаров. Сильно погорели леса в районе Ишу, огонь сожрал многие гектары сосновых рощ, и хотя это далеко от наших семейных владений, для беспокойства есть все основания. Дядя Жаки объяснил, что если где-нибудь возникает пожар, под угрозой оказывается огромный массив. По его словам, сейчас опасность нависла над всеми Ландами. Он дергался с головы до ног, когда с «кодаком» на ремешке садился за руль своей уродливой «симки-пять». «Скорее, Кати, у нас очень мало времени». На тете Кати было платье дымчатого цвета, и он торопился сфотографировать ее на фоне обуглившихся деревьев: они всегда боятся упустить какое-нибудь из уродств жизни.

Так что они ехали не с нами. И мы были избавлены от зрелища разворачиваемого мокрого платка, от отвратительного шмыганья носом и от язвительных замечаний. Тетя Кати лишилась возможности приставать ко мне и моим сестрам, а дядя Жаки — мучить дядю Боя услышанными от компаньона Фишера сплетнями о том, что произошло в Америке. Обычно он начинал слащавым голосом: а что, ну как, милый Бой, говорят, вы славно пороскошествовали в Бостоне. Мне рассказывали, какой пир вы там закатили. На сто пятьдесят персон. Возможно ли такое? Обычно дядя Бой отвечает шуткой, игривой колкостью, чем-нибудь забавным. А ставит дядю Жаки на место только Гранэ: «Займитесь своими делами, дружочек, мне кажется, они у вас отнюдь не блестящи. Вы зря, вообще-то, доверяетесь этому Фишеру, он человек сомнительный, да к тому же еще и вульгарный». Ох уж эти подковырки взрослых — как вилами в бок. И мне неважно, как звучат их голоса — громко или тихо: все равно кошмар. Мы проехали Байонну, Капбретон, Осгор, Вье Буко, Мимизан, Бискарос. Сперва над дорогой простиралась листва платанов, как огромная зеленая крыша, потом пошли сосны без малейших следов пожара, никакого запаха дыма, наоборот, мирный подлесок, зеленые папоротники, похожие на салат, лиловатый вереск и утесник. Деревни 15 августа, на Успение, обычно выглядят празднично, семьи идут в церковь, девочки моего возраста и девушки гуляют, взявшись за руки, мальчишки подтрунивают над ними. Но мне было не до радостей этих счастливых людей, я думала об умерших. О моем дедушке с большими усами в охотничьей шляпе, кажется, он умер вот в таком сосновом лесу. Временами, когда мне очень грустно, я говорю себе, что его убили. Вспомнила мою одноклассницу Лоране де Нара. Она заболела в субботу, накануне Вербного воскресенья, когда все из пансиона разъезжались на каникулы, а умерла незадолго до начала занятий. Монахини решили, что подружки должны попрощаться с ней, и уложили ее при входе в часовню, всю в цветах, под портретом Пресвятой Божьей Матери. На ней было форменное белое пикейное платье с голубой лентой отличницы. Мы прошли все перед этой большой восковой куклой, которая всего за три недели до этого разговаривала, смеялась, делала переводы с латыни и играла в мяч. Матушка де Вандевиль сказала, что Лоране отдала свою жизнь Господу во спасение души. Некоторые девочки теряли сознание, проходя мимо нее, например, Элизабет де Вирло и Клер де Пра-Лансье. Но только никак не Сабина де Солль. И не я. Потому что у Сабины твердый характер, а я стараюсь рассуждать. Лоране де Нара предпочла своей жизни спасение души. Значит, она предпочла свою душу своему телу и была этим удовлетворена. А вот Нэнни О не отдает свою жизнь, она умрет, не дав на это своего согласия. Она не хочет нас покидать. Ни дядю Боя, ни маму, ни моих сестер, ни меня. Ни даже тетю Кати. Пока мы ехали от Осгора до Мимизана, я видела, как сквозь заросли папоротников в лесу мелькало нежное морщинистое лицо Мисс, видела кудельки седых волос у нее на лбу, слышала, как она говорила мне по-английски, чтобы я постаралась быть разумной, и спрашивала, что со мной случилось. Я представляла себе дядю Боя у ее постели в байоннской больнице, слышала, как она говорит ему: good bye, sweetheart, you will miss me, — прощай, милый, тебе будет не хватать меня. А он стоит на коленях, держит ее маленькую, остывающую руку и зовет, и просит ее остаться: Nannie, stay with me. А потом, когда она навсегда уйдет от нас, начнет совершать разные безумные поступки: сядет в машину и помчится по горной дороге над краем пропасти.

15 августа, в день Успения Богородицы, в Аркашоне — праздник кораблей. Все рыболовные суда, яхты и парусники вывешивают флаги расцвечивания. Долли рассказывала нам, как красиво развеваются флаги и вымпелы на ветру, как кюре, стоя на понтонном мосту, благословляет суда. Потом он должен будет служить обедню на главной площади возле мола. И туда, на площадь, пойдет весь город. Но мы не пойдем. Не знаю почему, но пойдут все, кроме нас. Так решила Гранэ. Она сказала нам: на корабли полюбуетесь после обеда, а на мессу мы пойдем в церковь Святого Фердинанда Аркашонского, там будет поспокойнее. Я вздрогнула. Опять он, этот святой с таким некрасивым именем, преследует меня. В течение всей мессы мне мерещились колышущиеся алебарды и зеленоватые платья, я никому не молилась и даже не жалела, что не вижу праздника судов. Когда человек несчастен, ему наплевать, есть праздник или нет. У выхода из церкви мы встретили семью Долли, ее отца, мать, брата Франка; все они высокого роста, все смеются, как она, очень громко, широко разевая рот. Увидев Гранэ, которую вела под руку эта воровка Долли, они рассмеялись и направились к нам. Я не осмелилась поднять глаза на дядю Боя. Он так любит смеяться, но после этого визита, мне кажется, у него появится отвращение к смеху, и надолго. И у меня тоже. Господин де Жестреза согнулся вдвое, чтобы поцеловать руку Гранэ. Долли прикинулась шаловливой девочкой, бросилась на шею своей мамаше, а мне захотелось прочесть вслух басню «Осел и собачонка». Я подошла поближе к сестрам, у нас еще было в запасе время. Все занимались Гранэ, обращались к ней по-английски «dear Бланш», благодарили, что она приехала, говорили, что дядя Бой очень smart, что он прямо настоящий sailor в своей фуражке. А я по-прежнему не решалась поднять на него глаза и не слышала его голоса. Смех усилился, когда господину де Жестреза захотелось продемонстрировать свое остроумие. Он сказал своей дочери, что воздух Малегассов оказался для нее полезнее морского воздуха. Очень похорошела. В отличной форме. Splendid. Тут я вспомнила, как она вернулась среди ночи, похожая на старую пьянчугу, вся в грязи, в разорванной пижаме. Та еще форма. Что она, забыла, что ли? Сейчас, правда, волосы ее были совсем сухие, завитки прически вновь стали похожи на два больших рогалика, глаза уже не были припухшими, и она то и дело ржала от комплиментов. А потом госпожа де Жестреза обнаружила наше присутствие, мое и моих сестер.