Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

за пятьдесят голосов или за пятьсот — сумма зависела от того, сколько человек состояло в объединении. Поскольку в этой грязной игре никто никому не верил, в игру вступали дельцы другого рода — посредники. Именно им передавались оговоренные суммы, чтобы деньги можно было «увидеть и потрогать». И наконец, уже после выборов, наступала очередь раздатчиков, которые распределяли деньги в соответствии с достигнутыми договоренностями. Было почти невозможно начать преследование тех, кто участвовал в этой незаконной деятельности: даже если схватить раздатчика за руку при передаче взятки, он попросту не будет знать, от кого пришли деньги. Однако Цицерон не верил, что в этой круговой поруке нельзя найти брешь.

— Мы имеем дело не с древним сословием римских всадников, — кричал он в приступе бешенства, что случалось с ним крайне редко, — а с отребьем, с раздатчиками взяток! Вы уж как-нибудь сумеете найти в их рядах предателя, который за хорошие деньги не побоится выдать даже такого высокородного и могущественного мастера подкупа, как Красс!

К этому времени (по-моему, дело было в июне, за месяц до консульских выборов) все уже почувствовали, что происходит нечто странное. Предвыборные битвы обещали быть как никогда жаркими — хотя бы потому, что в тот год кандидатов было на удивление много. Тремя наиболее вероятными победителями считались Цицерон, Катилина и Гибрида, затем шли заносчивый и неприятный Гальба и глубоко религиозный Корнифиций. Ровным счетом никаких надежд на избрание не было у толстого Кассия Лонгина, бывшего претора, и Гая Лициния Сацердота, который наместничал в Сицилии еще до Верреса и был на десять лет старше своих соперников. Последний относился к числу тех кандидатов, которые заявляют о своем участии не из желания победить, а чтобы, по их словам, «поднять ставки». «Никогда не доверяйте человеку, утверждающему, что ему не нужна высокая должность, — говорил Цицерон, — ибо он — самый тщеславный из всех».

Понимая все это, взяткодатели суетились как никогда. По этой причине некоторые кандидаты вынудили первого консула Гая Марция Фигула внести на рассмотрение сената драконовское законопредложение, направленное на борьбу с подкупом избирателей, которое тут же прозвали Фигуловым законом. Попытка кандидата дать взятку и до того считалась незаконной, а теперь преступлением собирались признать и согласие избирателя принять эту взятку.

Когда речь дошла до обсуждения, консул первым делом обратился к кандидатам и попросил их по очереди высказать свое мнение. Сацердот, старший из всех, первым взял слово и отозвался о предложении с лицемерным восторгом. Я видел, как морщится Цицерон, выслушивая все эти избитые выражения. Гибрида, как и следовало ожидать, высказался против. Внимая его бормотанию, как всегда незапоминающемуся, невозможно было поверить в то, что отец этого человека был когда-то самым востребованным защитником Рима. Гальба, которого не избрали бы при любом раскладе, воспользовался этой возможностью, чтобы снять свою кандидатуру: он надменно заявил, что «невелика честь участвовать в этих грязных играх» и он не желает «осквернять память своих предков». Катилина по очевидным причинам также восстал против Фигулова закона, и я должен признать, что его речь прозвучала впечатляюще. Он говорил совершенно бесстрастно, возвышаясь над соседними скамьями, подобно башне, а под конец указал на Цицерона и прорычал, что от принятия еще одного закона выиграют только крючкотворы, чем заслужил громкие одобрительные возгласы аристократов.

Цицерон оказался в непростом положение, и я ломал голову: что он скажет? С одной стороны, он, конечно, не желал, чтобы закон был провален, с другой — накануне самых важных в его жизни выборов ему не стоило ссориться с избирательными объединениями, которые, вне всяких сомнений, рассматривали его как посягательство на свои права. Как всегда, ответ Цицерона оказался столь же находчивым, сколь и уклончивым.

— В целом, — сказал он, — я приветствую это законопредложение, которое может прийтись не по нраву лишь тем, кто виновен. Честному гражданину нечего бояться закона, направленного против взяток, а нечестному следует напомнить, что голосование — это священная обязанность, а не проценты с долга, которые можно получать раз в год. Но при этом в законе есть неувязки, которые нужно исправить. Неужели мы станем судить бедняка, неспособного устоять перед искушением, так же строго, как и богача, который подвергает его этому искушению? Нет, скажу я, напротив: мы должны принять самые суровые меры против последнего! Если позволишь, Фигул, я хотел бы внести одну поправку: «Любой, кто заполучает или пытается заполучить — сам либо через третьих лиц — голоса избирателей в обмен на деньги, будет подвергнут изгнанию сроком на десять лет».

«А-а-х-х!» — вырвалось разом из сотен сенаторских глоток. Со своего места я не видел Красса, но позже Цицерон радостно рассказывал мне, что его лицо побагровело: слова о человеке, который пытается купить голоса через третьих лиц, были предназначены именно ему, и все это поняли.

Консул с готовностью принял поправку Цицерона и осведомился у сенаторов, не хочет ли кто-нибудь из них возразить. Но большинство законодателей от растерянности плохо соображали, а люди вроде Красса, для которых предложение Цицерона представляло опасность, не решились публично выступить против него. Поэтому поправка была принята без всяких возражений, а когда дело дошло до самого закона, сенаторы большинством голосов приняли и его.

Фигул следом за своими ликторами покинул зал. Сенаторы также вышли на солнце и смотрели, как консул направляется к ростре и передает законопредложение глашатаю, чтобы тот немедленно представил его народу в первом чтении. Гибрида пошел в сторону Красса, но Катилина схватил его за руку, а Красс быстро зашагал прочь с форума, чтобы не показываться рядом со своими кандидатами. Теперь до очередного голосования по закону должно было пройти три рыночных дня, а это означало, что народ выскажется прямо накануне консульских выборов.

Цицерон был доволен тем, как прошел этот день, открывший для него новые возможности. Теперь, если бы Фигулов закон приняли, он мог в случае поражения на выборах начать судебное преследование не только Катилины и Гибриды, но и самого Красса, своего злейшего врага. В конце концов, прошло всего два года с тех пор, как два избранных консула были лишены полномочий за нечестные предвыборные уловки. Однако, чтобы добиться этого, требовались убедительные улики и доказательства нечистоплотности противников. Добывание их стало главной задачей Цицерона. Теперь он выходил из дома лишь в сопровождении целой толпы сторонников и вербовал новых, пытаясь привлечь на свою сторону как можно больше избирателей. Однако, в отличие от своих соперников, Цицерон не пользовался помощью номенклатора[37], который нашептывал человеку имена тех, с кем он говорит. Цицерон гордился своей редкостной способностью удерживать в памяти