Коротко обо всём. Сборник коротких рассказов - Валентин Валерьевич Пампура

своим товарищам по искусству, лёжа там, под столом. Ему захотелось сказать своим коллегам, что то очень приятное, но комок подкатил к горлу, слёзы навернулись ему на глаза, и он зарыдал, уткнувшись в плечо артиста Козлова.

Герой любовник

В гримёрку артиста Кобелева, без стука, вошёл, режиссёр театра.

— Дорогой мой, дайте же мне сыграть, Дон Жуана? — Кинулся к нему Кобелев, не давая пройти.

— Что вы, голубчик, не могу я этого вам позволить. — Сказал ему режиссёр, осматривая гримёрку.

— Ну почему? — Не унимался Кобелев.

— Да потому, голубчик, что это не ваша роль.

— Да, как же не моя, когда я чувствую, что моя. — Наседал на режиссёра артист Кобелев. — Оттесняя его к двери.

— А я говорю не ваша. — Сопротивлялся режиссёр, пытаясь протиснуться, к ширме.

— Моя, дорогой мой, моя. Всей душой чувствую, что моя. — Говорил Кобелев, продолжал оттеснять режиссёра к двери.

— А я говорю, не ваша. — Упорствовал режиссёр.

— Моя! — Говорил Кобелев.

— Ну, вы посудите сами — сдался режиссёр и сел на стул у двери — ну, какой вы герой любовник.

— Самый натуральный. — Говорил Кобелев, закрывая ширму своей широкой спиной.

— Ой, и не убеждайте меня. — Выглядывал из-за спины режиссёр — Ваши роли, это благородные папаши, растяпы, ну, в крайнем случае, обманутые мужья, но герой любовники это совсем не ваша стезя. — Режиссёр попытался встать со стула, но Кобелев посадил его обратно.

— Минутку, то есть как это не моя стезя?

— А вот так, не ваша.

— А я докажу, что моя.

— Но как вы докажете? — Снова попытался встать со стула режиссёр.

— А я, выучу роль, и докажу вам своё умение на сцене. — Посадил его на стул Кобелев.

— Да над вами все смеяться будут.

— А вот и не будут.

— Будут. — За ширмой, что то упало. — У вас там, что то упало.

— Вам показалось.

— Нет, я очень отчётливо слышал грохот.

— А я не слышал грохот.

— А давайте посмотрим, если там ничего не упало, сразу будет видно. — Режиссёр встаёт и пытается пройти к ширме.

— А я не могу вам позволить, заглянуть за ширму. — Перекрывает дорогу Кобелев своим торсом.

— А почему, вы не можете позволить. — Спрашивает режиссёр, и пытается обойти Кобелева.

— А потому, что у меня за ширмой дама.

— Дама…так может, вы меня познакомите со своей дамой.

— Не могу я вас познакомить со своей дамой.

— А почему вы не можете меня познакомить со своей дамой?

— А потому, что это не моя дама.

— А чья дама?

— Ну, какая разница?

— Большая разница.

— Не разыгрывайте из себя герой любовника. Я вам всё равно не верю. Представьте меня своей даме. — Протискивается к ширме.

— Не могу. — Удерживает его Кобелев.

— Почему? — Напирает режиссёр.

— Она не одета.

— Что вы говорите. — Говорит режиссёр и бросается к ширме. Начинается борьба. Ширма падает. За ширмой, на кушетке сидит полураздетая жена режиссёра.

Подлинное искусство

— Ну, как я сегодня? — Спросил артист Кукуев, своего товарища по сцене, зайдя за кулисы.

— Великолепно! Феерично! Гениально! Только, знаешь, дорогой мой, с букетом ты это, зря…

— Что, зря…

— Переиграл, нужно было просто вручить, а ты стал на колено, разыграл всё это как какой-то дешёвый водевиль, ей богу, а тут чем проще, тем лучше…

— Да… ты прав… это я сам почувствовал… ну, а в остальном как?

— Вот дальше всё как, по нотам, только брат, ты не серчай, вот эта твоя фраза: «Умер Франческо, нет больше его на этом свете» Ну, ты понимаешь…

— Что?

— Мало…

— Экспрессии?

— Нет… жизни в ней мало… понимаешь меня? А жизнь в этой фразе, самое главное.

— Да, брат, теперь я сам вижу, что мало…ну, а как тебе, объяснение, в любви… пламя было?

— Было! Всё было… вот только любви, не было.

— Как не было… ведь я…

— Но не любишь ты её дорогой, вот между нами говоря, признайся, что не любишь.

— Не люблю, твоя правда… да и как её любить можно, когда она уже месяц как со Шмякиным таскается,…а на меня ей наплевать. Да, я, её, заразу, за это придушить готов.

— А вот эта сцена у тебя хорошо получилась, как в жизни, я бы даже сказал натурально.

— Ещё бы… говорят её, полчаса, после этой сцены откачивали.

— Да, вот только, пластика твоя была не убедительна.

— Что значит… не убедительна?

— Да вот то и значит, не убедительно… было ощущение, что ты не изменницу душишь, а угря из воды выуживаешь.

— Да, она ж, гадина, хуже любого угря, извивалась, так, что не удержать было.

— А что она, по-твоему, должна была спокойно лежать, когда ты ей подушкой лицо давил?

— А зачем она кусалась…

— А что она должна была тебе руки целовать?

— Нет. Но и на Шмякина меня менять не нужно было.

— Может, и не надо было, но и до натурализма доводить сцену не стоило.

— Да, это я теперь и сам понимаю. Только поздно уже. Выходит, провалил спектакль.

— Ну, почему же провалил,… ушёл ты со сцены эффектно, прямо так скажем художественно, и в тоже время натурально, как в жизни.

Когда ты брат в оркестровую яму шагнул, у меня аж мурашки по спине поползли, как грешник в преисподнюю. Вот оно думаю, подлинное искусство. Мгновение, ради которого стоило прийти в театр, и умереть в нём.

Гений ты человеческий, дай я тебя расцелую.

— Да, ладно, то я не специально, то я оступился просто…

Вдохновение

Красный как рак, от возмущения. Потрясённый до глубины души, той низостью, на которую может опуститься человек искусства. Фёдор Фомич ходил по комнате, и выговаривал своему товарищу по театру Лисовскому, всё, что накопилось в его душе, относительно игры артиста Лисовского. Он ходил от стены к стене, останавливаясь, и встряхивая головой, точно хотел избавиться от обуревавших его мыслей. Потом замирал, устремлял негодующий взор на затихшего, Лисовского и, взвизгивая голосом, поднимал ввысь своё категоричное — НЕТ! Ты не можешь так говорить! — Обрушивался он сверху, на товарища, гремя словами, как падающими с горы камнями. Лисовский втягивал голову в плечи, подобно черепахе, ищущей защиты под твёрдым панцирем. А Фёдор Фомич продолжал. — Так унизить высокое искусство. Я бы мог понять, если б это сделал пигмей, какой ни будь, писака из захудалой газетёнки, или, в конце концов, чиновник, носорог с толстой, непробиваемой шкурой, но ты!? Ты, человек, тонкий, рождённый для искусства! Освещённый дланью самой Мельпомены, ты уничтожил, растоптал, наплевал, на самое дорогое, что у тебя было